Дана Посадская - Чужая

Анабель не знала, ничего не знала. Она только билась об эту стену, как птица о стекло, но лишь разбивала сердце.

Она смотрела на них почти раболепно; почти молила подать ей хотя бы крупицу былого тепла. За что? — хотелось ей закричать. За что? Неужели один удар мог всё разрушить, один ожог — всё испепелить? Посмотрите на меня. Ведь это я, Анабель, я всё та же, я люблю вас. Это правда, Белинда была права, она всегда бывает права, вы нужны мне больше, чем я вам. Так посмотрите же на меня… верните мне то, что было. Я сделаю всё, всё, что вы хотите, я отдам вам всю себя, всю свою силу. Только посмотрите, улыбнитесь, поверьте!

Но всё было тщетно.

В глазах людей уже не было доверия, не было даже простой благодарности. Они были хитры, они были настороже, эти редкие смельчаки, которые решились обратиться за помощью к ведьме… к злой ведьме.

«Злая ведьма» — читала она на их лицах… и не было магии, способной стереть это клеймо.

Она видела страх; страх, сковавший их сердца ледяной хрустящей коркой. А под этой коркой — она ощущала это чётко до боли, — таилось нечто другое… глухое, слепое, жестокое. Она не знала, что. Не хотела знать.

Довольно. Уходите, уходите все, оставьте меня со своими страхами, со своими косыми взглядами, со своими слухами, ползущими из дома в дом. Я облегчала вашу боль… а теперь мне самой больно, как никогда.

Потом в её дверь стучался лишь ветер.

— Это жестоко. Несправедливо. В чём я виновата? Я так много сделала для них, Белинда.

— Слишком много, Анабель. Больше, чем им было нужно. В этом всё дело, в этом твоя вина.

— Белинда, я не понимаю. Я не понимаю!

— Анабель, пойми, они всегда тебя боялись. Ты слишком сильна и ты другая. Ты даже лечишь совсем не так, как их жалкие ведьмы. Не накладываешь руки, не сушишь травы, не бормочешь бессмысленные заговоры. Ты не взываешь униженно к чьей-то силе. Ты — сама эта сила.

— Но они были мне благодарны. Были, Белинда!

— Да, дорогая. Но в них жили и благодарность, и страх. Ты не давала повода страху, но он всё равно разрастался как снежный ком с каждым твоим чудом. А теперь этот повод возник и прорвал плотину. Анабель, берегись.

— Беречься чего? Разве они могут причинить мне вред?

— Только один, Анабель. Только один, и они уже его причиняют. Тебе больно, а будет ещё больнее.

Осень. Утро. Солёное тусклое солнце и обглоданные ветром тощие деревья. Луг потемнел, пожух и увял. Так же увял и цветущий сад в груди Анабель.

В этот день к ней снова никто не пришёл. Но это её уже не волновало. Она ждала лишь одного. Ждала Поросёнка. Ей больше никто не был нужен, никто. А он всё не шёл.

Анабель оставила свой пустой, уныло скрипевший от ветра дом. Неприкаянно, как тень, бродила она по лугу.

Поросёнка всё не было.

Липкая тревога расползалась, как плесень, внутри Анабель. Ну, куда же он делся? Он не мог не прийти, он должен прийти. Марта ему запретила? Отец? Но она же знает его, как никто другой. Он нашёл бы способ сбежать к ней, что бы ни случилось. Он должен прийти.

Но он не приходил.

Время тянулось так монотонно, что её хотелось кричать. Она ждала, ждала, ждала. Но напрасно. Только пустынный, развеянный всеми ветрами луг и тёмное безжалостное небо.

Наконец, солнце померкло; между мрачнеющих туч показалась тусклая прозрачная луна. У корней деревьев стала расползаться темнота. И эта темнота придала ей решимости. Нет. Она больше не будет бесцельно ждать. Она пойдёт туда, пойдёт к Поросёнку сама… и будь, что будет.

Она зашагала резко к посёлку, — содрогаясь от решимости и от ползучего недоброго предчувствия.

В посёлке было пустынно и мрачно. Ей встретились, впрочем, двое или трое (исцелённые ею когда-то). При виде Анабель они поспешно отводили глаза и убыстряли шаг. Затем за спиной она слышала жаркий торопливый шёпот.

Ей было уже всё равно.

Вот дом Поросёнка. Забор. Калитка. Дорожка, ведущая к двери. Дверь. Её сердце бешено билось, руки обмякли.

Она вошла.

… В комнате было темно. Задёрнуты шторы. Свечи. Много свечей. Нет, мало. Темно. И люди. Марта. Её муж. Другие. Все они столпились вокруг стола. На столе стоял гроб. Маленький детский гробик. И там лежал…

— Поросёнок. — Это она сказала? — Поросёнок.

Марта повернулась. Посмотрела на неё остекленевшими глазами.

— Он умер.

— Как? — Анабель не слышала собственный голос. — Когда?

— Сегодня. Днём. — Марта говорила вяло, как во сне. — От заражения крови. Вчера он поранил руку. Всю ночь у него был жар.

— Почему… почему меня не позвали? — (Лица людей и свечи сливались в бесформенное грязное пятно). — Я бы спасла его. Почему?

Никто не ответил.

Анабель подошла и наклонилась над гробом. Глаза Поросёнка были закрыты. Руки тщательно сложены. Нет.

Она не ощущала боли. Не ощущала потери. Ничего, ничего. Только чёрное ничто. Только пустота.

И из этой пустоты родилась ярость.

Анабель зарычала, схватила мёртвое тело за плечи и стала трясти. Голова застучала по краю гроба.

— Живи! — закричала Анабель. — Живи! Ты слышишь? Ты не смеешь умереть, не смеешь, будь ты проклят! Я не позволю! Ты будешь жить! Жить, потому что я так хочу! Я Анабель, я из Чёрного рода! Я вышла из Тьмы и вернусь во Тьму! И я приказываю! Во имя Тьмы, во имя Чёрного рода! Живи! Живи, потому что я так хочу! Как угодно, но только живи! Я хочу!

И она со всей силы ударила по мёртвому лицу. Потом ещё раз. И ещё.

Поросёнок шевельнулся. Открыл глаза.

Анабель схватила его и прижала к себе, хохоча и рыдая.

Все молчали. Никто не дышал. Раздался какой-то звук. Это Марта осела на пол, сжимая руками горло.

Поросёнок вырвался из тесных объятий Анабель. Сел в гробу. Посмотрел вокруг, изумлённо моргая.

Но это был уже не прежний Поросёнок.

Даже в жалком свете свечей было видно, как изменилось его лицо. Оно стало ещё белее, чем когда он лежал в гробу. В недоумённо округлившихся тёмных глазах заплясали кровавые блики. Он заметил Марту, заулыбался… и обнажил нечеловечески острые зубки.

Кто-то истошно вскрикнул.

— Во что ты его превратила?! — Это сказал отец Поросёнка. Он шагнул к Анабель и навис над ней, как в тот памятный день. Неизгладимый уродливый след от ожога. Её ожога. — Во что ты его превратила… проклятая ведьма?!

Анабель отступила. Её рука до боли сжимала мягкую кисть Поросёнка, на которой уже отрастали острые когти.

— Что с вами? Что с вами всеми? Я оживила его. Он жив. Я сделала это. Да посмотрите!

— Ты… превратила его… в исчадье ада, — дребезжащим голосом провозгласил священник. Старенький и близорукий священник, до этого молча стоявший в углу.

— Да… исчадие ада… поганая нечисть. — Отец Поросёнка в бешенстве сплюнул на пол. — И ты, ты сама — поганая нечисть. Не зря, значит, я не позволил Марте тебя позвать. Но ты, ты прилезла сама со своим колдовством… чтоб ты сдохла, вонючая ведьма.