Энн Райс - Скрипка

– Вы в самом деле услышите музыку? – спросила я.

– О Господи, Триана, – сказал он, коротко махнув рукой. – Я не глух в смерти! Я не отправился в ад. Иначе меня бы здесь не было. – Он громко скрипуче рассмеялся. – Я был глух при жизни. Теперь я не живу, иначе и быть не могло. А теперь сыграй. Давай, давай, пусть у них мурашки побегут! Пусть они заплатят за каждое недоброе слово, когда-либо сказанное тебе, за каждую провинность. Или пусть заплатят за то, что ты сама пожелаешь. Причина, в конце концов, не так уж важна. Представь боль или любовь. Обратись к Богу или к тому хорошему, что есть в тебе самой. Но вырази это в музыке.

Стефан плакал. Я переводила взгляд с одного на другого. Мне было наплевать на людей в комнате. В ту минуту я подумала, что теперь мне всегда будет на них наплевать.

Но потом я поняла, что именно для них я должна сыграть эту музыку.

– Смелее, играй, – чуть более участливо сказал Бетховен. – Я не хотел, чтобы это прозвучало грубо. Правда, не хотел. Стефан, ты мой единственный ученик.

Стефан отвернулся, обратив лицо к дверному косяку, и подпер голову рукой. Озадаченные смертные зрители ждали.

Я внимательно рассмотрела каждого, пытаясь не видеть призраков, а только смертных. Я взглянула на тех, кто ждал в коридоре. Господин Мелникер пошел, чтобы закрыть дверь.

– Нет, оставьте дверь открытой.

Я начала. Скрипка оставалась прежней, легким, источающим аромат священным инструментом, изготовленным тем, кто даже не подозревал, какое чудо творит из ветвей деревьев, кто даже не мог мечтать, что выпустит такую силу из прогретой древесины, согнутой в нужную форму.

«Позволь мне вернуться в часовню, мама. Позволь мне вернуться к Вечной помощи Божьей Матери. Позволь мне опуститься рядом с тобой на колени в том невинном мраке, когда я еще не знала боли. Позволь мне взять тебя за руку и сказать – не как мне жаль, что ты умерла, а просто, что я люблю тебя, я теперь люблю тебя. Я дарю тебе свою любовь в этой песне, вроде тех, что мы всегда распевали во время весенней процессии, тех песен, которые ты любила, и Фей, Фей вернется домой, Фей каким-то образом узнает о твоей любви, обязательно узнает, я верю в это, я чувствую это всей душой.

Мама, кто бы мог подумать, что в жизни так много крови? Кому бы пришло в голову, что мы владеем тем, чем дорожим, я играю для тебя, я играю твою песнь, я играю песнь твоему здоровью и силе, я играю для отца и Карла, а совсем скоро я обрету силы сыграть для боли, но сейчас вечер, и мы находимся в этом безмятежном святилище, среди известных нам святых, а когда мы направимся домой, улицы будут наполнены тихим угасающим светом, мы с Розалиндой будем скакать перед тобой и оглядываться, чтобы увидеть твое улыбающееся лицо; да, я хочу это вспоминать, я хочу всегда вспоминать твои большие карие глаза и твою улыбку, в которой было столько уверенности. Мама, никто ведь не виноват в том, что все так вышло, а может быть, вина навсегда приклеится к нам, но нет ли какого способа в конце концов вырваться из ее тисков?

Взгляни, взгляни на эти дубы, которые всегда цеплялись ветками мне в волосы, всю мою жизнь, взгляни на эти замшелые кирпичи, по которым мы идем, взгляни на небо, отливающее теперь фиолетовым цветом, как случается только в нашем раю. Почувствуй тепло от ламп, от газового камина, от отцовской фотографии на полке «Твой папочка на войне».

Мы читаем, возимся, а потом проваливаемся в кровать. Никакая это не могила. Кровь есть во многих вещах. Теперь я это знаю. Но кровь бывает разной. Я истекаю кровью за тебя, да, истекаю, причем добровольно, а ты то же самое делаешь для меня…

… И пусть эта кровь смешается».

Я опустила инструмент. С меня ручьями тек пот. Руки дрожали, в ушах гремели аплодисменты.

Старый граф поднялся из кресла. Те, кто стоял в коридоре, хлынули в комнату.

– Вы сочинили это из воздуха, – сказал граф.

Я поискала глазами призраков. Они исчезли.

– Вы должны обязательно записать эту музыку. Это сама природа, этому нельзя научиться. Вы обладаете редчайшим даром, который не оценить по обычным меркам.

Граф поцеловал меня в лицо.

– Где ты, Стефан? – прошептала я. – Маэстро?

Вокруг себя я видела только людей.

Затем в ушах прозвучал голос Стефана, его дыхание коснулось моего уха.

– Я с тобой еще разберусь, дрянная девчонка, укравшая у меня скрипку! Твой талант здесь вовсе ни при чем! Его не существует. Это колдовство.

– Нет-нет, ты ошибаешься, – сказала я, – это не было колдовством, это было нечто, вырвавшееся на свободу, беспечное и нескованное, как ночные птицы, которые летают на закате, подхваченные ветром. Знай, Стефан, что ты мой учитель.

Граф поцеловал меня. Интересно, услышал ли он мои слова?

– Лгунья, лгунья, воровка.

Я повернулась вокруг своей оси. Маэстро исчез окончательно и бесповоротно. Я не осмелилась позвать его обратно. Я не осмелилась даже попытаться сделать это, просто потому что не знала, как к нему обратиться, да и к Стефану тоже, если на то пошло.

– Маэстро, помогите ему, – прошептала я.

Я приникла к груди графа. Вдохнула знакомый запах старой кожи, так пах отец перед смертью, сладковатый запах мыла и талька. У него были влажные мягкие губы, мягкие седые волосы.

– Маэстро, прошу вас, не оставляйте здесь Стефана…

Я вцепилась в скрипку. Я держала ее обеими руками. Крепко, крепко, крепко.

– Все хорошо, моя дорогая девочка, – сказал граф. – Вы нас так осчастливили!

«Вы нас так осчастливили…»

Что это было, что это за оргия звуков, излияние такое естественное, что я в нем не усомнилась? Этот транс, в который я могла погрузиться, находя звуки и освобождая их по велению воли легкими послушными пальцами?

Что это был за дар, выпустить на волю мелодию и наблюдать, как она набирает мощь, а потом обрушивается на меня мягким ласковым облаком?

Музыка. Играй. Не думай. Отбрось сомнения.

Не сомневайся и не беспокойся, если тебя терзают мысли и сомнения. Просто играй. Играй так, как хочешь, открывая для себя новый звук.

Приехала моя любимая Розалинда, совершенно оглушенная оттого, что оказалась в Вене, с ней приехал Грейди Дьюбоссон, и, прежде чем мы покинули это место, для нас открыли Венский театр, и мы сыграли в маленьком расписанном зале, где когда-то играл Моцарт, где однажды была поставлена «Волшебная флейта», в том самом здании, где когда-то жил и писал музыку Шуберт, – в тесном славном театрике с золочеными балкончиками, примостившимися под самой крышей, – а после мы один раз сыграли в величественном сером оперном театре Вены, расположенном всего в нескольких шагах от отеля, и граф возил нас за город посмотреть его просторный старый дом, ту самую загородную виллу, которой когда-то владел брат Маэстро, Иоганн ван Бетховен, «обладатель земель», в письме к нему Маэстро однажды так искусно подписался: «Людвиг ван Бетховен, обладатель разума».