Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

Дед качнул головой, и его правая рука вяло сделала отрицательный жест. Наташа полуобняла мать и начала мягко, но настойчиво вытеснять из комнаты, приговаривая:

— Ничего не случилось, мама, все совершенно нормально. У нас тут с дедушкой задушевный разговор, друзей общих вспоминаем, дороги всякие, художников…

— Какие еще художники среди ночи?! — изумленно спросила Екатерина Анатольевна. Наташа внимательно посмотрела ей в лицо и облегченно вздохнула.

Она не знает.

— Ну, все же в порядке, мама? Что у нас с дедой Димой может случиться?! Он же так меня любит, он же все делает, чтобы я жила долго и счастливо… Правда, деда Дима?

Дед что-то прохрипел в ответ, и Наташа с новой силой принялась выжимать сбитую с толку мать из комнаты.

— Мы просто разговариваем, мама.

— Да вы ведь…

— Просто разговариваем. Мама, ничего страшного. Ты, кстати, не знаешь, как дедушкин сундук открыть? А то деда Дима хочет мне показать кое-что, а как открыть — не помнит.

— Так ведь… я нет… он ведь, — пробормотала Екатерина Анатольевна, глядя на деда, на Наташу и снова на деда. — Папа, что она…

— Уйди, — едва слышно просипел Дмитрий Алексеевич и махнул на нее рукой. — Иди давай!

— Я знаю! — вдруг воскликнула тетя Лина и протерлась в комнату, оттеснив мать в сторону с неожиданной силой. Маленькая, сухонькая, призрачная, она улыбнулась Наташе и начала слегка подпрыгивать, словно девочка, которой принесли подарки и ей не терпится их получить. — Он в матрасе прячет ключ. Это так смешно, — она быстро погладила себя по щекам и так же быстро спрятала руки за спину. — Прячет ключ в матрасе. Ведь неудобно спать на ключе. Ключ — железный, холодный… неудобно! — ее ладони снова небрежно-ласково притронулись к щекам и тут же снова спрятались за спиной.

— Дура! — завопил Дмитрий Алексеевич, оскалив зубы, словно старый, смертельно раненый волк. — Пошла вон, дура! Умалишенная! Вон! В психарню! Пригрели… глисту в желудке…

После этого из его раззявленного в крике рта посыпались такие определения, что Наташа, которая на базарной площади слышала всякое, зажала уши и отвернулась. Тетя Лина вскрикнула и бросилась на шею Екатерине Анатольевне, дрожа и всхлипывая.

— Мама, — Наташа мотнула головой. — Уйдите.

— Наташа, что с ним такое? — прошептала мать в ужасе. — Я сейчас «скорую»…

— Не надо, мам, обойдется. Идите, ложитесь спать. Ну, что, в первый раз скандалы, не привыкли? Иди, мам, иди.

Она закрыла за ними дверь, обернулась и медленно пошла к кровати. Сидевший на ней дед пригнулся, выставив согнутые пальцы когтями и тряся головой, словно китайская куколка.

— Не подходи!

— Кого ты оберегал, деда Дима. Ее? Или меня? Или себя? Встань! Или я тебя придушу сейчас! Мне уже все равно, ты знаешь! Мне уже терять нечего! И некого! От моей жизни все равно уже одна труха осталась! Встать!!! — вдруг рявкнула она голосом прапорщика на плацу, и Дмитрий Семенович с удивительной для его возраста быстротой спрыгнул с кровати и прижался к стене, глядя на Наташу со злобным страхом. С горьким удовлетворением она подумала, что дед действительно боится ее, в самом деле — непритворно, боится до смерти. Прищурившись, она отвернулась от деда, от его старой застиранной пижамы в серых елочках, от его страха, увеличенного блестящими стеклами очков. Быстро и резко откинула одно одеяло, другое, сдернула простыни вместе с улетевшими куда-то на пол подушками и начала сосредоточенно теребить матрас.

Ключ оказался сбоку, в одной из подпоротых цветастых заплат — тусклый, тяжелый с причудливой сложной бородкой. В замок он вошел легко и повернулся легко — открывали сундук очень часто. Поднатужившись, поскольку могла действовать лишь одной рукой, Наташа откинула крышку и ее глазам открылась груда старых тряпок — рубашек, платьев, самых разных обрывков и обрезков, словно сундук был снятой с колес тележкой старьевщика. Она недоуменно посмотрела на тряпки, потом протянула руку и взяла кусок какой-то рубашки. Он был жестким на ощупь, словно пластмасса, и казался пропитанным каким-то составом. Наташа бросила ее на пол, вытащила другую, потом ее рука быстро замелькала, швыряя тряпки на пол. Дед снова сел на разворошенную кровать, положив руки на колени и что-то бормоча.

Под тряпками оказались три больших листа фанеры. Наташа осторожно вынула их, прислонила к стене и жадно заглянула в сундук.

— Боже мой! — вырвалось у нее. Она вскинула горящие глаза на Дмитрия Алексеевича, потом снова склонилась над сундуком и, сжав зубы, с трудом вытащила из него большой, обернутый в толстую серую материю прямоугольник. Со стуком она осторожно положила его на пол и достала из сундука еще один, поменьше. И еще один. И еще один. И еще… Девять. Дмитрий Алексеевич смотрел на нее так, словно Наташа вытаскивала из сундука больших волосатых пауков.

Медленно, не дыша, протянула Наташа руку к материи на одном из прямоугольных предметов. Она уже знала, что там, но все равно должна была увидеть, прикоснуться, почувствовать…

Кусок материи был обернут вокруг прямоугольника в несколько слоев, перекручен и завязан, но под Наташиной рукой ткань развернулась легко и радостно, словно давно ждала и истосковалась по ее прикосновениям. Закусив рассеченную губу и не чувствуя боли, Наташа потянула на себя последний слой материи, и она сползла — неторопливо, словно чулок с ноги роковой соблазнительницы — сползла, обнажив шелк, бархат и наждак мазков, сделанных знакомой рукой, обнажив ужас и притягательную сладость темного, обнажив дикую, прекрасную и ядовитую драгоценность, обнажив пойманного когда-то пленника.

Картина была страшна по своей красоте и намного сильнее, чем экспонаты «Антологии порока», потому что была более поздней. Сила ее создателя скрывалась в ненависти, а к тому времени Неволина уже хорошо научили ненавидеть. Ненависть и власть возросли до предела.

Выпусти. Выпусти меня. Я долго…

Наташа отвела глаза и снова натянула ткань на картину, но, хоть голос и умолк, голова у нее продолжала кружиться и она чувствовала…

Он убил мою подругу, он не человек, такие не должны жить — нужно взять в кладовке молоток и ударить, и его голова треснет, как спелый арбуз под ножом торговца на базаре…

Зажмурившись, Наташа протянула руку и быстро перевернула картину, и та со стуком упала на пол изнанкой вверх. Все исчезло, и только в правом виске засела ноющая холодная игла. Наташа набросила на картину ткань и подняла глаза на Дмитрия Алексеевича.

— И давно они у тебя? — спросила она устало. На лице деда на секунду мелькнуло горделивое и торжественное выражение.

Очарование власти.

— Всегда были, — ответил он. — Я их клал так и заматывал. Тогда они почти не действовали. Ведь его картины действуют, даже когда не смотришь, потому что они очень старые… они выросли.