Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

— Я думала, все поздние работы сгорели.

— Оставались те, что в доме. Это из дома картины. Из его дома. Дом-то не занялся.

Наташа обвела взглядом все девять картин и съежилась, подтянув ноги к груди.

— Ты ставил одну из них на подоконник, да? Прятал за шторы. Всякий раз, когда должна была прийти Надя. Вот почему ты накричал на нее, когда она хотела открыть шторы. Вот почему она…

Ее голос сорвался и она судорожно сглотнула.

— Она садилась напротив окна, — сообщил Дмитрий Алексеевич и скрипнул кроватью, укладывая на нее свои ноги. — Всегда садилась напротив окна. Я ставил там стул для нее. Я хорошо к ней относился. Иногда я даже хотел, чтобы и она была моей внучкой. Шебутная… как Светка. Мы дружили с ней — давно дружили. Это была наша тайна — от тебя. Через нее я мог наблюдать за тобой, когда ты выскочила за этого дурака. Я не хотел, чтобы с ней что-то случилось. Но она сама виновата. Она полезла в эту историю. Как только она мне рассказала, я понял, что скоро придется от нее избавляться. Только не знал как. Она сама мне помогла. Но она обманула меня. Она все испортила. Она не сказала мне про дневник. Даже картина… Спрячь их и уходи! Спрячь, пожалуйста. Они смотрят на меня. Их слишком много… Не открывай их! Они могут заставить тебя…

— Что заставить?! — Наташа холодно засмеялась. — Сломать их, да? Потому что на меня они действуют сильнее, чем на всех?! Они даже могут говорить со мной?! Мы же, как никак, даже больше, чем родственники! А что, если я сломаю их?! Все сломаю, всех выпущу?! Ты представляешь, что тогда будет?! Ты… властелин, блин! Ты ведь знаешь, что я сильнее его?! Ты ведь знал, что так будет, ты видел это! Не знаю, откуда, но знал! Вот почему ты так со мной обращался всю жизнь! Ты не ненавидел меня, нет! Ты боялся!

Она отвернулась от деда, приподнялась и заглянула в сундук. Тот еще не был пуст. Там было что-то еще.

Наташа вытащила небольшой плоский предмет, тоже обернутый тканью. Осторожно развернула его, но на этот раз под материей скрывалась не картина. В нескольких целлофановых пакетах, совсем новеньких, лежала пачка бумаг, и даже, не вытаскивая их, Наташа поняла, что бумаги эти очень старые. Дед сзади тихо всхрипнул, и она обернулась, прижав бумаги к груди.

— Что это?

— Надо было сжечь…порвать… сразу, как я… — пробормотал Дмитрий Алексеевич, злобно глядя на бумаги. — Уходи отсюда! Уходи отсюда!

Наташа осторожно вытащила бумаги — хрупкие по краям, источенные временем, густо исписанные мелким почерком с длинными завитушками. Чернила сильно выцвели, а сама бумага стала желто-коричневой, словно опавшие листья, но многие места еще можно было прочесть. Она нагнулась и, прищурившись, с трудом разобрала дату, стоявшую в нижнем углу первого листа.

…мЬс…ца Марта въ 28 дЬнь 1778 году

Рука, которая вывела эти строчки, давным-давно истлела, но бумаги, исписанные этой рукой остались, дожили. Все-таки удивительная вещь — вписанное в бумагу слово — человек умер, но то, о чем он думал, что хотел сказать, во что верил — все равно осталось, все равно будет прочтено, все равно будет узнано тем, кто прочтет — эти слова уже стали самостоятельны, и хозяин им не нужен.

Наташа, настороженно поглядывая на Дмитрия Алексеевича, погрузилась в двухвековые записи, но через секунду, продираясь сквозь заросли чужих, непривычных «ятей», «еров», «ерей», путаясь в витиевато построенных предложениях и манерности стиля, забыла и о деде, и о разболевшейся руке, и о живых, и о мертвых.

Любезнейший друг мой, Lise.

Чрезмерно грустно мне твое отсутствие. Жду, когда придет желаемый день твоего возвращения, и порою нет сил. Все меня сердит, все мне горько. Но ныне, к великому своему удовольствию, получила от вас письмо, которое ждала с таким нетерпением. Известие, что ты здорова и довольна путешествием, меня утешило. Но весьма жалею, что не поспеваешь ты на венчание мое. Если б только нынешний ветер на крыльях своих принес бы тебя в означенный день, тогда бы назвала я счастие свое совершенным.

Погода в Петербурге нынче скверная, и я пишу в дождь, засветивши свечу в своей комнате. Гулять и выезжать худо, и все ходят скучны и много сидят у огня. Только AndrИ смеется и не боится простуды, поскольку питомец севера. Вновь, как гостит с осьмого дня, встает, когда все вокруг его спит, и идет к картине. Предается трудам помногу, и картина сия получается весьма удачна, но наполняет сердце мое ужасом. Милая Lise, я знаю, что любовь его и нежные попечения составляют мое счастие, и кажется, что без него я давно бы лишилась жизни, но его картины возбуждают во мне только неприятные чувства. Их по справедливости можно назвать искусными, но можно ли с такой злобой показывать заблуждения разума и сердца человеческого?!

Нет, не удержусь, милый друг мой, и вручу тебе тайну, которая омрачает жизнь мою и любовь мою к AndrИ. Я гоню от себя все худое, молюсь от всего сердца и говорю себе, что если б не искусство моего милого, ныне многие отвернулись бы от меня и говорили со мной оскорбительным языком, как сестра моя, Aline должно быть посвящено добродетели и невинности?

Ты ведь помнишь, Lise, как страдала я своею темною страстию, прибирая без всякого позволения чужие вещи, хотя не имела ни душевного движения к этому, ни потребности — словно чья-то злая воля принуждала меня. Родные мои давно видели во мне средоточие пороков, хоть и молчали о том — верно, ожидали, пока небесный гнев обратит меня в пепел. Только ты, милая Lise, была со мной добра и приносила удовольствие моему бедному сердцу.

Ты должно помнишь, как мне встретился AndrИ, — сии восторги пересланы были тебе мною не однажды, а посему не буду тебя утомлять. Но я не писала, как AndrИ в одну из встреч, взглянув прямо в глаза мне, сказал, что осведомлен о моем несчастии и берется возвратить меня в мир….. Но для осуществление сего во встречи наши он будет писать с меня картину. Поначалу я сочла это жестокою шуткою, и трудно описать, что чувствовала я, выговаривая AndrИ свою обиду. Но он с разительным красноречием продолжал говорить о таинствах и силе своего искусства. Огонь блистал в его глазах и грудь высоко поднималась. Я почувствовала трепет и благоговение в своем сердце и дала согласие.

Друг мой! Превеликой радостию был наполнен для меня день, когда в одну из уединенных встреч наших AndrИ закончил писать мой портрет. Пока он трудился, все легче и легче становилось душе моей. Но когда работа завершилась, вообрази, с каким чувством поняла я, что ныне совершенно свободна от злой воли, покровительствовавшей моим нечистым проступкам. С каким жаром я благодарила AndrИ!

Но сам портрет, Lise…

…когда взгляд мой останавливается на нем, то становится дурно и подкашиваются ноги. Сверх того, мыслями моими завладевают смутные и жуткие желания, о которых писать к тебе не хочу. Со слезами просила я AndrИ немедля уничтожить портрет, но он остерег меня даже касаться портрета. Он сказал, что портрет, не откладывая, будет с превеликою осторожностию отослан в подмосковное имение его, и ничей взгляд не встревожит картины. Страшным было лицо его, и казалось, вот-вот загремят адские заклинания. Я отвернула лицо, чтобы укрыть текущие слезы свои, и AndrИ заключил меня в объятия и сказал, что даст мне объяснения. Но заставил поклясться молчать.