Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

— Похоже, ты плохо меня слушал. Мне рассказать все сначала? Ты знаешь что-нибудь о родственных чувствах и связях, Слава? Да? Ну, так мы с ней считай, что родственники. Можно даже сказать, близнецы.

Слава поджал губы и отвернулся, и Наташа была рада этому — теперь, похоже, Слава все время будет видеть в ней какое-то страшное диво.

— Но это… Что это было?

— Это… — Наташа усмехнулась, и смешок получился неживым, холодным и острым — металл и стекло, вплавленные друг в друга. — Это, Славик, была перчатка. Вызов. Она ждет меня. И она знает, что я приду. Дай бог, чтобы за эту неделю ничего не случилось, а там уж… Ну, что, друг, ты все еще хочешь взглянуть на картины? Хочешь помочь?

Слава взглянул на нее, и на его лице промелькнули, быстро сменяя друг друга, непонимание, удивление, злость. Он взял Наташу за плечо и крепко сжал пальцы.

— Если я говорю одно, то уже не говорю другое, — холодно произнес он. — Не нужно валить все в одну кучу, лапа! И не нужно думать, что плохо может быть только тебе! Все, не сходи с ума и уйди-ка ты лучше с балкона! Лично я все же вздремну и тебе советую сделать то же самое. Это ей все равно, а ты-то не из асфальта.

Он ушел в комнату, а Наташа еще несколько минут простояла на Вершине Мира, глядя на дорогу, и чем дольше она на нее смотрела, тем больше охватывало ее странное чувство — какая-то смесь ужаса, злости, восхищения и гордости. Ее глаза лучились, впитывая в себя ординарный дворовый пейзаж, и лицо постепенно застывало, становясь безжизненным, пустым.

— Я вижу тебя, — шепнула она в утренний воздух, и пальцы ее правой руки бессознательно сложились так, словно она держала кисть. — Я вижу!

Следующая неделя Наташиной жизни словно превратилась в один бесконечный день, серый и унылый, как осенняя морось. Ночи были короткими и пролетали почти мгновенно, не давая забыться, — она закрывала глаза, и почти сразу же наступало утро — такое же жаркое и душное, как недавно провалившийся в небытие вечер. Бледная, как привидение, Наташа садилась на двуспальной кровати — одна — Паша с тех пор дома так и не появился, только звонил пару раз — справиться о здоровье и предупредить, что через десять дней вернется. Судя по его настроению, он все же рассчитывал наладить их семейную жизнь. Наташа же об этом не думала совсем и в оба раза с трудом узнавала Пашин голос — оскорбленная и израненная память сочла нужным попросту избавиться от всего, что было связано с Павлом Рожновым.

На работу на этой неделе она ходила только однажды, а на следующий день попросила Виктора Николаевича на шесть дней заменить ее кем-нибудь из остальных продавщиц. Виктор Николаевич неохотно согласился, и по его тону Наташа поняла, что его терпение подходит к концу, и вскоре ей просто укажут на дверь. Ее слабо удивило собственное полное спокойствие по этому поводу — работа, за которую она так цеплялась эти пять лет, теперь казалась ей совершенно бессмысленной, ненужной. Поблагодарив, Наташа ушла, с улыбкой взглянув на тоскующего между полками с водкой бронзовокожего Христа. А через час узнала, что умер Дмитрий Алексеевич — тихо и незаметно, во сне, и смерть эта была больше похожа на спасительное бегство, чем на трагедию. Похоже, что это поняли и мать (Наташа уже без малейших мысленных запинок продолжала называть ее матерью), и тетя Лина, потому что когда Наташа приехала домой, чтобы их утешить, то не нашла там ни боли, ни горя, ни слез. Дмитрий Алексеевич сбежал из своего тела, как келы из поврежденной картины, и то, что осталось было таким же пустым, бесполезным и не вызывающим никаких чувств, как испорченное полотно. Чтобы похоронить его, Наташа заняла денег у Славы и продала свои немногочисленные золотые украшения — умереть нынче было намного дороже, чем жить. Похороны были быстрыми и бесцветными, и присутствовали на них только Екатерина Анатольевна, тетя Лина, Наташа, Слава и несколько пожилых соседей, которые с удовольствием ходили на все похороны мало-мальски знакомых людей — все фронтовые друзья и сослуживцы Дмитрия Алексеевича давно уже были на том свете. Поминок не было — делать их было не на что.

Похороны Нади, состоявшиеся несколькими днями раньше, вспоминались темным кошмаром — жуткая настойка на слезах, боли, криках и водке. Хоть Наташа и пыталась внутренне подготовиться к этому, но все, что происходило в Доме Панихиды и на кладбище, подействовало на нее сильнее, чем она ожидала. Все вокруг — все лица, звуки, даже запахи были словно затянуты липким серым туманом, постоянно кружащуюся голову тянуло куда-то вниз, периодически начинали стучать зубы, и, кроме того, она никак не могла отделаться от страшного ощущения, что Надя стоит где-то у нее за спиной и укоризненно смотрит в затылок, ждет чего-то. Наташе хотелось повернуться и закричать, чтобы Надя перестала на нее смотреть, и она удержалась только с большим трудом. Когда она бросала в могилу традиционную горсть земли, с ее пальца соскользнуло обручальное кольцо — единственное из оставшихся у нее золотых украшений, которое она просто забыла продать, автоматически продолжая носить, хотя брака, которое оно символизировало, уже не существовало. Кольцо упало в могилу — там и осталось и было засыпано землей. Вместе с Надей похоронили и всю Наташину прошлую жизнь. С кладбища она ушла окончательно изменившейся — ушла готовиться к войне.

Она договорилась в своей художественной школе насчет аренды одного из мольбертов на несколько дней. Но уговорить знакомого ей еще по той же художественной школе пейзажиста-сатаниста Леньку Чертовского с неоригинальным прозвищем Черт изготовить для нее холст Наташе оказалось невероятно трудно — Черт пребывал в депрессии и отказывался заниматься какой-либо работой вообще, а больше попросить было некого — лето для художников — пора активная, и поймать их было почти невозможно. Она потратила на уговоры целый день, и Черт, в конце концов, с неохотой согласился, но на изготовление холста ушло на два дня больше. За это время на дороге разбилось три машины и один человек погиб. Дорога жила. Ждала.

За холстом она ездила вместе со Славой. Перед тем, как заехать к Черту, они посетили ее старую квартиру. Мать вместе с тетей Линой сидела на скамейках во дворе в шумной женской компании, и, не вставая, помахала им.

Зеркало в комнате деда было затянуто белой простыней, а сундук, вновь тщательно уложенный, стоял на своем месте, только ключ теперь лежал поверх крышки. Комната была аккуратно прибрана, и все безделушки на стенах избавились от многолетнего слоя пыли — Дмитрий Алексеевич никогда не вытирал ее и другим запрещал.