Алексей Корепанов - Зверь из бездны

— Это не я его нашел, это он меня нашел, — хмуро возразил Лешко. — Кто он такой, этот философ? И куда ты подевался? Я голос сорвая, не мог докричаться…

— Ему в Биерру нужно, ну, прямо позарез, прямо сейчас, а он в разговоры вступает, — продолжал ворчать Вергилий, игнорируя вопросы Лешко. — Уф-ф! Не могу больше! Воистину тяжел ты, Станислав Лешко, еще раз в этом убеждаюсь. Давай присядем.

Вергилий сел на засохшую кочку. Лешко устроился рядом, на траве. Ноги по-прежнему слушались плохо, но он уже мог пошевелить ступнями; там бегали мурашки, там кололи иголки, там растекался жар.

— Тяжел ты, ох, тяжел, — продолжал приговаривать Вергилий, массируя шею. — Как это сказано? «Ум есть эманация тела, а тело есть выдумка ума». Хорошенькая выдумка! Еле вытащил. А ты три, три ноги-то, а то будет у тебя вместо ног рыбий хвост или еще что-нибудь. Так преобразишься — сам себя не узнаешь!

Лешко снял туфли, поддернул штанины и принялся энергично растирать ступни и голени.

— Вот так, вот так, — удовлетворенно кивал Вергилий.

— Я только хотел разузнать дорогу в Биерру… — начал было оправдываться Лешко, но Вергилий сразу перебил его:

— У кого? Зачем? Надо же смотреть, с кем связываешься!

— Да как же смотреть? — возразил Лешко. — Я же его не видел, он сам начал. Я думал, это ты, а смотрю: никого. Кто это хоть был-то?

— А! — отмахнулся Вергилий. Потом пригладил шерсть на груди и улыбнулся. — Ладно. Хуже всех скорбей счастье без печали. Будем считать, что печаль состоялась. Теперь дело за счастьем. Вот посидим сейчас немного и пойдем в это селение.

— А где гарантия, что там я не превращусь в собственные носки? — с ехидцей спросил Лешко, не прекращая растирать постепенно оживающие ноги.

— Гарантией буду я, — незамедлительно ответил Вергилий. — Главное — держись рядом.

— Я-то держусь, только ты куда-то исчезаешь. Куда ты делся, когда пожар начался? Почему не отзывался?

— Сгорел и вновь восстал из пепла, — пробурчал Вергилий. — Теперь меня можно называть не только Вергилием, но и Фениксом. А пока восставал, ты, Станислав Лешко, успел связаться с этим… — Вергилий мотнул головой в ту сторону, откуда они пришли. — От таких разговоров пользы мало, а вреда много.

— Он говорил о Тетраграмматоне и еще о чем-то… Что такое Тетраграмматон?

Вергилий с удивлением посмотрел на Лешко и возвел глаза к небу.

— Все уходит, все забывается. — Он вздохнул. — Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

«Ну, это я знаю, — подумал Лешко. — Проповедник, он же Экклесиаст, он же, кажется, премудрый царь Соломон».

— Тетраграмматон — это Эл, — сказал Вергилий. — Это Элохим, Элоя, Саваоф, Шаддай, Адонай, Иегова, Яг и Ихие. Это имя Бога. Йод, хе, вау, хе. Говорят, при помощи этого имени была некогда создана Вселенная.

— Кто говорит?

— Это имя состоит из четырех букв, — продолжал Вергилий, оставив без внимания вопрос. — Именно число «четыре» является числом способа организации и созидания всего. Оно вместе с другими числами составляет полный цикл вибрации. Кое-кто утверждал, что если правильно произнести слова «потерянный Тетраграмматон» — то есть определить верное звучание, — то Вселенная распадется. Что ж, все может быть, — задумчиво протянул он и спросил уже другим тоном: — Ну что, идти сможешь?

— Сейчас попробую.

Лешко пошевелил ступнями, потом медленно встал и сделал несколько неуверенных шагов. Онемение прошло, но ступни все-таки еще продолжали восприниматься как нечто чужеродное. Тем не менее, он уже мог идти без посторонней помощи.

— По-моему, обошлось, — сказал он. — Налицо традиционный хэппи-энд.

— Ой ли? — Вергилий с сомнением покачал головой. — День хвали вечером, жен — на костре, меч — после битвы, дев — после свадьбы, лед — если выдержит, пиво — коль выпито. А свадьбы еще не было.

— Я имею в виду только данный эпизод, — пояснил Лешко, натягивая туфли.

— Да, могло быть гораздо хуже, — согласился Вергилий. — Впредь постарайся не нарываться.

Лешко хмыкнул:

— Постараюсь постараться. Если бы еще заранее знать, где и на что можно нарваться.

— Ну-у, так неинтересно, — протянул Вергилий и поднялся с кочки. — Размялся? Пошли, нас ждет угрюмый Дит.

— Кто? — не понял Лешко. — Какой Дит?

— Город Дит. То бишь селение. «Вот город Дит, и в нем заключены безрадостные люди, сонм печальный». А это как раз из Данте.

— Я так и думал, — сказал Лешко. — С чего ты взял, что там невесело? Ты там уже бывал раньше?

— Нет, не приходилось, но у меня такое предчувствие, — пояснил Вергилий. — Придем — увидим. Главное — дойти без приключений.

Он сидел в удобном мягком кресле возле открытого окна, положив скрещенные ноги на широкий низкий мраморный подоконник. Душа его была спокойной и умиротворенной. Целыми днями, дожидаясь возвращения Ники, он сидел в этом кресле или бродил по бесчисленным комнатам, любуясь старинными картинами в массивных золоченых рамах, разглядывая всякие забавные искусно сработанные безделушки, расставленные на столиках, полках и в шкафах со стеклянными дверцами, трогая мебель, подмигивая своему отражению в зеркалах, слушая тихую музыку, которая то и дело сама собой рождалась внутри незнакомых ему музыкальных инструментов и растекалась по комнатам, ублажая слух. Он никогда никого не встречал в этих несчитанных комнатах, но ничуть не огорчался. Он не знал, где находится выход из этого тихого дома, но ему и не нужен был выход. Его вполне устраивали длительные блуждания по комнатам и уютное кресло у распахнутого окна. И ничего больше он не желал, и блаженствовал, блаженствовал, блаженствовал…

Он, сложив руки на груди и откинувшись на мягкую спинку кресла, смотрел в окно и едва заметно улыбался. Это было единственное окно во всей высокой каменной стене, поднимающейся над заполненным прозрачной водой глубоким рвом с двумя полосками кустарника вдоль берегов. Чуть поодаль, с правой стороны от его окна, за зеленым лугом, была роща — белоствольные стройные деревья с негустой золотистой листвой, чуть трепещущей даже при полном безветрии. Слева, за ручьем, раскинулась равнина — огромный ковер, сотканный из высоких цветов с золотыми головками, словно впитавшими свет сползающего к горизонту нежаркого солнца. Золотая гладь обрывалась у склонов далеких холмов. А еще левее лазурное небо, казалось, опрокидывалось на землю. Он знал, что это морской залив; ветер часто доносил оттуда крики птиц, хотя самих птиц он никогда не видел. Ника каждый вечер возвращалась именно с той стороны, выныривая из лазури, — сначала далекая точка, потом птица, а уже над равниной — женщина с развевающимися волосами, медленно и грациозно взмахивающая белыми с золотом крыльями.