Виктор Куликов - Первый из первых или Дорога с Лысой горы

— Самую хитрую. Так будет точнее, — поправил мессир. — Что же касается души человеческой, то вынужден тебя разочаровать. У нее законов нет и быть не может. В противном случае я давно бы уже был единственным и полноправным повелителем этого мира. Но как повелевать тем, что не подчиняется ни правилам никаким, ни законам?

Пудель не сдался:

— И тем не менее…

— Довольно! — повысил голос мессир. — Ты утомил меня. Прими немедленно нормальный облик и помолчи.

— Извольте, воля ваша! — пудель завертелся волчком. И лихое верчение его сопровождалось тихим гуденьем, которое — бац! — и стихло шипением!

И на месте пуделя образовался стройный молодой человек с черными кучерявыми волосами и в черном же элегантном костюме-тройке. На слегка вздернутом носу молодого человека красовались большие очки в тонкой оправе.

Гостеприимно указывая на него рукою, мессир обратился к Даме и Кавалеру:

— Хочу представить вам моего, а теперь и вашего помощника. Его фамилия… э-э-э… ну, допустим, Соринос… А что, достаточно звучно и без претензий. Друг мой, вы имеете что-нибудь против фамилии Соринос?

— Ни в коем случае! — и новоиспеченный Соринос аж прищелкнул каблуками невыносимо надраенных штиблет.

Мессир удовлетворенно кивнул:

— Прекрасно! Тогда продолжим… Итак, многоуважаемые сударыня и сударь, вы спрашиваете, какая роль отведена вам на предстоящем представлении? Отлично! И правильно делаете. Без вопросов не бывает ответов. Так вот… Должен сообщить вам, что вы, именно вы, милостивый государь, станете первым лицом нашего, если угодно, спектакля.

— Я? — не поверил Кавалер.

— Вы!

— И что же мне следует делать?

Мессир махнул рукою:

— Ничего для вас нового. Творить…

— Не понимаю, — с отчаяньем в голосе признал Кавалер. — Что я должен буду творить?

— То же, что творит любой истинный творец, одним из которых вы, безусловно, являетесь. Причем, одним из самых гениальных, поверьте уж мне… Вы будете творить жизнь. Только, — тут мессир как бы предостерегающе поднял указательный палец, — только на сей раз вы будете творить настоящую жизнь.

Мессир энергично поднялся с оттоманки и оказался между креслом Дамы и камином. Пламя за его спиной затрещало, и свет его уподобился крови. Свежей, дымящейся. А фигура мессира на фоне этих убийственных отблесков выглядела завораживающе грозной. И глаз от нее отвести не было сил.

— Вы пишете трагедию, не правда ли? — голос мес сира зазвучал сверху, оттуда, где вместо исчезнувшего потолка ежились робко наивные звезды. Но фигура мес сира при этом все так же заслоняла от Дамы и Кавалера взбесившееся пламя камина. — Так вот… вам предла гается закончить вашу трагедию здесь, за этим столом, этим пером, этими чернилами и на этом папирусе.

Тяжелая рука мессира вонзилась указательным пальцем в пространство по направлению к сводчатому окну.

Повернувшись, Дама и Кавалер увидели, как перед окном из голубого свечения вырос старинный вычурный письменный стол с тугим темным свитком на нем и золотою чернильницей в форме черепа, из которой взвивалось белое гусиное перо.

— Вас пригласили, — лился голос от звезд, — на представление, абсурдное для тех, кто верит только самому себе и никогда не поднимает глаз от земли. Ибо все здесь произойдет так, как напишете вы. Как напише те, так и будет… Но вы сможете написать только то, что произойдет. Вам даются возможности истинного творца.

Творите!

Блестя возбужденно глазами, Кавалер спросил:

— Я не могу отказаться от вашего предложения?

— Нет. Поздно. Слова произнесены, а потому изменить что-либо уже невозможно.

— Тогда ответьте, кто дает мне такие возможности? Вы?

— И я тоже.

Но я хочу знать, кто еще?

— Имя его я произнести не могу. Но… — мессир демонстративно отвернулся к камину.

А в воздухе перед Дамой и Кавалером затрепетало пламя огромной свечи, в котором они различили силуэт человека.

И он улыбался им. Ласково и грустно.

И лишь мгновенье.

Пламя качнулось, вспыхнуло бледным золотом и угасло.

К Даме и Кавалеру лицом снова стоял только мессир.

— Поздравляю! — глухо сказал он Кавалеру. — Вы теперь в определенном смысле могущественнее меня. И поэтому я оставляю вас. Творите! Посмотрим, что у вас выйдет… Но запомните, быть творцом смертельно опас но. И неблагодарно. Впрочем, истинный творец не нуждается ни в чьей благодарности.

Мессир сделал шаг назад, в пламя камина, и сгинул в нем. Пламя лишь фыркнуло зеленовато и зачадило.

Тверь между тем проснулась. И опять-таки вся разом. Как по команде, как от щелчка выключателя.

Щ-щ-щелк! И ровно в семь в изголовьях кроватей звонко взорвались адские машины будильников; в кухнях запричитали радиодикторы, в спешке не выговаривая половины слов; задолбили по рельсам трамваи; паровозами задымили сердитые грузовики; бестолковыми муравьями бросились по делам горожане.

Началось, началось!.. То есть, начался день вроде как самый обыкновенный, и город вроде бы не изменился. Но!

Но — нет, милостивые государи, нет! Это уже была не вчерашняя Тверь, не заштатный городишко, затюканный близким соседством беспардонной Москвы.

В тот невозможный день Тверь проснулась столицей. Да-да, столицей! Фестиваля актеров российского кинематографа.

В то время, как кто-то щелчком своего выключателя Тверь пробудил, замечательный теплоход, размером и цветом напоминавший гордый айсберг, уже давил горделивым носом любопытные волны и пожрал большую часть пути от первопрестольной, чтобы ближе к вечеру пришвартоваться в Твери.

Это был самый современный и самый роскошный из всех теплоходов. Чудо речной техники. И к тому моменту, когда Тверь пробудилась, в его королевских каютах только-только затихли, улеглись и забылись несвежим сном участники и гости названного фестиваля, всю ночь горячо обсуждавшие в ресторане проблемы отечественного кино.

Заметим, если бы теплоход со сказочным названием «Отчизна» взял да и, не дай Бог, затонул, отечественный кинематограф лишился бы разом всех мало-мальски известных актеров и актрис, режиссеров и сценаристов, а также доброй дюжины самых ловких из кинокритиков.

Хотя — нет, критики, разумеется, уцелели бы…

Теплоход с министерской важностью приближался к Твери, где в драматическом театре, в 19.00, фестиваль и должен был открыться. Ура фестивалю!

Ура-то ура. Крикнуть погромче, оно, конечно, одно удовольствие. Особенно утром пораньше, да если за стенкой спит ненавистная теща. Однако же, фестиваль вовсе не теща. От него короткими восклицаниями не отделаешься.

Вот и Тверь ожидала его целый год.

Знали бы вы, сколько самых замечательных совещаний, собраний и заседаний, ему посвященных, состоялось за этот год. Ужас, ужас!