Милош Урбан - Семь храмов

Рядом с цветком валялся грубый некрасивый кусок металла — изощренно переплетенный, матово блестящий. Раззявленный охотничий капкан.

Кто-то проследил за моим взглядом и понял мое удивление.

— Пояс верности, — объяснили мне.

Да, это действительно был пояс верности, и видел я его не впервые. В прошлый раз он был надет на голое тело; сейчас, пустой и бессмысленный, он выставлял на всеобщее обозрение свой примитивный и вместе с тем извращенный механизм. Я невольно вздрогнул и крепко зажмурился, чтобы его не видеть; мне казалось — вот открою опять глаза и наконец проснусь.

— Ну и наломали же вы дров, — произнес тот же голос. — Вас интересовала Розета? Вы хотели узнать, что она там делает, хотели знать истину, которую она скрывала от вас? Но вы не поняли, что настоящий отец истины — Время, и потому Время наказало вас.

Этот хамский голос — он знаком мне. Не стану отвечать. Голос зазвучал снова:

— Время — отец истины.

Больше не имело смысла изображать спящего.

— Не понимаю.

Слова застряли у меня в горле, я еле сумел прохрипеть их, однако ответ убедил меня в том, что я был услышан.

— Это обращаюсь к вам я, Раймонд, и мои слова вы должны были бы написать на стене чердака карловского храма — только поаккуратнее там, а то вас застукают.

Я испугался — неужели меня оставили с этим психом один на один? — и осторожно огляделся по сторонам. Я лежал на диване, покрытом карминно-красным персидским ковром, и надо мной кто-то склонялся. Я не ошибся, Прунслик, это его противный голос. Я медленно сел, обхватив руками голову, гудевшую, как пустой котел. Я боялся отпустить ее, боялся, что она рассыплется на тысячу осколков. И тут раздался знакомый звук: в стакане с водой растворялась таблетка. Надо же, кто-то, значит, понимает, каково мне.

Я осторожно повернулся. Менее чем в метре от меня стоял рыцарь из Любека, и на его мясистом лице была улыбка.

— Эти слова принадлежат не Прунслику, а одному философу. И сказал он их очень давно, во времена более молодые, чем наши.

— Скорее, более древние, — прохрипел я.

— Молодые, Кветослав. Время, как и человек, стареет. Только глупец мог выдумать понятия «современная эпоха», «новые времена», «новейшая история» и подобные в том же духе, только умалишенный мог прийти к выводу, что каменный век старше века бронзового. Логика языка противоречит всеобщему порядку вещей, и это совершенно бесспорно. Язык создали умные, но очень непослушные и на удивление высокомерные дети, зовущиеся людьми, а они привыкли мерить Вселенную на свой крохотный аршин. Время в 1382 году было старше или моложе, чем нынче? С точки зрения историков старше — вы же тоже историк, каково ваше мнение? Своих предков мы именуем отцами и прадедами и говорим, что они жили в Средние века. Но разве Время за прошедшие с тех райских пор шесть столетий не состарилось? Неужели Время молодеет? Нет, нет и нет! Время — это старик на краю могилы, которая постоянно отодвигается от него. Началось третье тысячелетие — во всяком случае, по человеческому летосчислению — и мне кажется, я не единственный, кто на этом рубеже чувствует приближение заката. Заката людей. Люди поставили себя выше богов, превратились в богов-самозванцев, и потому их ожидает кара. Это справедливо, так и должно быть. Но найдутся те, кто все исправит: посланцы Времени. Они остановят падение, у них хватит на это сил.

— Я вас не понимаю. — Мой голос был подобен стону, в голове пересыпались осколки.

— Не понимаете, однако же знаете. Будьте уверены — мудрец познает все, даже не трогаясь с места, и сумеет отыскать нужное, не ища его. Лао-цзы наверняка произнес это именно потому, что знал кого-то, подобного вам. Мы благодарны вам, Кветослав. Я, Раймонд и… другие члены нашего общества.

— Я не знаю никакого общества.

— Ошибаетесь. Просто эти сведения хранятся на самом дне вашего подсознания, в темных глубинах вашей феноменальной интуиции. Любопытно, правда? Вы много чему научились, но никакие науки не расскажут вам об этом, не извлекут на свет это сокровенное знание. Вам понадобился бы некий камень, но он до поры до времени недоступен. До поры до времени.

— Камень — да. Он всегда рассказывал мне больше, чем учебники. Я рад, что вы тоже заметили это. Это доказывает, что я не совсем невменяем.

— Вот, значит, что вас пугало. Как трогательно. Правда, Кветослав трогателен, Раймонд?

Прунслик скосил на меня свои жестокие глаза и ехидно заметил:

— Он трогателен, как ягненок. Вообразите только — за все то время, что он провел в висячей яме, куда его сбросила собственная неловкость… которой мы, не будем скрывать, немного помогли… ему ни разу не пришло в голову воспользоваться рацией, лежавшей в кармане его грязного дождевика. По-моему, рыцарь, он безусловно на нашей стороне.

— Как же мне приятно это слышать! Итак, мы с вами входим в один круг, верно? И он замкнулся. Круг, кстати сказать, один из наших символов. Обруч и молоток — вот эмблема братства.

— Ну знаете! — не выдержал я. — А вам не кажется странной эта игра в масонов?

Он пропустил мое неуместное замечание мимо ушей и продолжал:

— В начале семидесятых годов четырнадцатого века четверо верных сподвижников императора Карла, его ближайшие советники, решили объединиться. Но произошла трагическая ошибка — и один из них погиб. Вскоре после этого император умер, и начались споры: что же послужило главной причиной его смерти? Теперь-то я знаю: скорбь об этой утрате. Извините, мне тяжело говорить об этом — ведь я узнал правду совсем недавно, причем благодаря именно вам. Три оставшихся гетмана основали братство. Их сподвиг на это целый ряд обстоятельств, и первейшим желанием этих благородных мужей было возводить в Праге храмы Господни, которые своим и величием и красотой порадовали бы почившего императора. Они называли себя продолжателями его дела. Часовня Тела Господня была задумана еще Карлом, но при нем на Скотном рынке появилась только деревянная башня, смутный намек на позднейший каменный шедевр. И такова была судьба большинства Карловых замыслов: он успел реализовать лишь горстку из них, а прочие унес с собой в могилу. Мы обязаны неустанно отдавать дань уважения его памяти: без него не было бы ни вас, ни меня, ни нашего города. Ни Братства Тела Господня.

— Я мог бы догадаться. Епископский кафедральный собор в Страсбурге, Кельнский собор — их же построили масоны! Значит, вы хотите уверить меня, что часовня Тела Господня тоже была сооружена ими?

— Вовсе нет, никакие мы не масоны, никакие не вольные каменщики. Мы свободны в тех границах, что определяет нам Бог, государь и круг — один из наших символов. Он означает, что мы обязаны охранять постройки, воздвигнутые нашими предками.