Милош Урбан - Семь храмов

Самая большая площадь на свете, которую я с неустанным любопытством обозреваю с утра до вечера, обустроена по-новому, и когда я говорю «по-новому», то имею в виду, что теперь она в точности соответствует себе же в четырнадцатом веке. Верхний Пражский Новый Город, alias [60] Иными словами (лат.). Семихрамье, одержал победу над извечной человеческой тягой к разрушению: отныне здесь ничто не изменится, и камень наконец-то останется на камне. По повелению императора Карла все дома вскоре будут лишь каменными, о двух этажах с высокой кровлей, со сводчатым подвалом, в некоторых случаях с аркадой, на задах же появятся длинные узкие огородики с грядками овощей. Вот только с перестройкой улиц придется повозиться: опыт минувших столетий показал, что прямые линии соблазняют безумцев бешеной ездой, а это приводит к несчастьям. Наше предгусовское братство, в отличие от остатков человечества, внимает урокам истории, и потому мы намереваемся прошить город узенькими улочками и кривыми переулками, темными проездами и нежданно возникающими укрепленными углами домов. Пускай любой человек — пеший или конный — не торопится, пускай чтит каменный город.

Я не знаю, как обстоит нынче дело за городскими воротами, я пока ни разу там не был. Семихрамье стерегут каменные зубчатые стены и пять ворот; самые большие из них — Свинские; развевающиеся над ними вымпелы видны из любого уголка нашего маленького мира. Стенам не под силу остановить ядовитые газы, проникающие к нам оттуда, где все еще пользуются чуждыми природе средствами передвижения, но они по крайней мере вызывают уважение и отпугивают вандалов и прочих безбожников. Те, что снаружи, в свою очередь, жалуются на вонь от наших навозных куч и сточных канав; время от времени мы с помощью катапульты перебрасываем им через стену парочку тачек нечистот. Канализацию мы порушили еще зимой, а ее подземные туннели используем как арсеналы и склады. Когда начнется война со Старым Городом — а я думаю, это случится еще до того, как год сойдется с годом — подземельями можно будет отступать к реке.

На противоположной стороне площади, возле ратуши, стоят Новые ворота — с навесными и обычными бойницами и девятью башенками, украшенными флажками цветов фамильного герба нашего господина. Каждый, кто проезжает через них, ощущает у себя над головой всю мощь готического свода, так что потом, ступив на улицы нашего города, он уже кроток, как овечка.

Перед ратушей оруженосцы установили позорный столб, и нет более действенного средства, чтобы вразумить упрямцев-горожан. Существует даже список провинившихся, ждущих своей очереди. Рядом с позорным столбом высится виселица — пока лишь для устрашения.

Несколько раз на нас нападали разбойники. Они разъезжали по городу в окованных металлом коробках и подвергали опасности наших людей. Еще они их фотографировали — кончилось это тем, что их механизмы для делания картинок растоптали в пыль прямо у них на глазах. Если этакий бесстыдник попадал в руки семихрамлян, то его на несколько дней сажали в колоду, предварительно хорошенько намяв бока. Повозку же его, дьявольским образом размалеванную, сжигали на костре. Металлические части забирали кузнецы, чтобы расплавить их и выковать мечи и решетки. А однажды случилось несчастье. Через небольшие ворота на Ечной улице, открытые по случаю ярмарочного дня, на Скотный рынок стремительно ворвалась автомашина, она слепила всех электрическими фонарями и покушалась на жизнь торговцев. На ее пути оказался ребенок — и погиб. Водитель хотел скрыться, но от новых домов, выросших посреди рынка, подоспел пекарь, мы зовем его Мартин Булочка, и швырнул в окошко машины-убийцы свою хлебную лопату. Она легко пробила металл, так что машину занесло и она остановилась, а водитель, шатаясь, выбрался наружу; его лицо было залито кровью, он стонал и не мог говорить из-за сломанной нижней челюсти. Его дерзость, однако, осталась при нем — он принялся размахивать рукой с зажатым в ней револьвером, оружие было старое, но в исправном состоянии, и он поднял его, прицелился и выстрелил пекарю в грудь. Тут с башни ратуши на чужака обрушился град стрел: одна разорвала ему плечо, другая вонзилась в бок. Горожане кинулись на него, но — вопреки всеобщему ожиданию — не убили на месте. Они отвели его к позорному столбу и посадили в колоду. На следующий день ему выкололи глаза, ибо эти глаза допустили убийство ребенка, которого обязаны были бы охранять. На третий день ему пробили гвоздями правую ногу, которой он жал на педаль газа, это примитивное оружие языческих времен. А еще через день ему мясницким топором отрубили руки, потому что они-то и были истинными убийцами, сжимавшими руль. Преступник истек кровью. Сам-то я все это не видел, ибо имел дела в Эммаусе, но сей жестокий спектакль, на котором обошлись без суда и без палача, наблюдало множество зрителей, среди которых были господа члены магистрата, стоявшие у окон ратуши. Вмешаться они не отважились. Пекарь от своей раны оправился. Отваром из мать-и-мачехи его излечила наша знахарка, та самая невысокая женщина, о которой я говорил в начале этого повествования. Автомобиль тоже понес кару: ему прокололи шины, выбили фары и вырвали рычаг переключения скоростей. Вместе с руками водителя их для острастки прибили на внешнюю сторону Новых ворот, ту самую, что видна любителям порядков двадцатого века. С тех пор никто не осмеливался пробраться к нам.

По субботам торгуют рыбой, яйцами, прочим съестным, а мясо продают еще и по четвергам. Лавочники и коробейники предлагают свой товар даже и в постные дни — магистрат снисходителен и наказывает за это редко. Процветает торговля скотом. После сноса домов, для которых государь император Карл не выделял земельных участков и которые нам ни к чему, у нас прибавится пастбищ. Под стенами зеленеют виноградники, и летом мы впервые соберем урожай.

В воскресные дни я слушаю мессу в Эммаусе, он от меня ближе всего, но несколько раз я ходил и в храм Святого Вацлава, там очень хороший каноник. Раз в неделю у меня бывает Нетршеск, и мы с ним играем в трик-трак. Он недужен, и лекари и аптекари, что живут со мной в одном доме и ухаживают за огородиком, где у них растут лекарственные травы, говорят, что его век уже отмерен. И получается, что старый учитель, переворачивая во время игры песочные часы, готовит меня к жизни с Люцией, молодой женщиной с озабоченным лицом и горькой улыбкой. Хорошо, что он так поступает. Я обещал ему, что когда он уйдет в мир иной, я заменю его маленькой дочери отца.

С Люцией мы встречаемся только в его присутствии — ведь она же замужняя женщина. Она поднимает на меня свои серые умные глаза, и я вижу в них меланхолию и сметливость, а может, и обещание блаженства, и тогда я с удивлением осознаю, что единственным недостатком этой красавицы, моей земной нареченной, является ее достижимость. И мне становится тоскливо.