Марк Фрост - Шесть мессий

«Утопические социальные эксперименты были вовсе не редкостью и внесли свой вклад в развитие американского характера», — подумал Дойл.

Более сотни всяческих коммун выросли как грибы вскоре после Гражданской войны. Наибольшего внимания заслуживало сообщество перфекционистов на озере Онеида, в северной части штата Нью-Йорк, известное пристрастием к высококачественному столовому серебру, но еще больше своим упорным, категорическим неприятием моногамии. На противоположном полюсе сексуального спектра находились последователи Анны Ли, трясуны, или прихожане Тысячелетней церкви, исповедовавшие строжайший целибат и основавшие три десятка общин от Массачусетса до Огайо. То, как они собирались продержаться тысячу лет, отказавшись от возможности биологического воспроизводства, похоже, ничуть их не волновало, поскольку Ли предрекала, что конец их жизни станет одновременно и концом цивилизации, причем они станут единственными душами, невинность коих послужит им пропуском во врата Царствия Небесного. На вопрос, зачем же они изготовляли столь добротные, рассчитанные на очень долгий срок службы мебель и утварь, если оставить их все равно будет некому, вразумительного ответа у трясунов не было, но это их не смущало.

Отношение Аризоны к Новому городу лучше всего описать словами «Живи сам и давай жить другим», заявлял редактор. Он напоминал, что за последние несколько лет там же, на северо-западе, мормоны основали множество поселений, где живут так, как предписывает им их религия, и при этом процветают. Да что там, можно сказать, что весь штат Юта возник вокруг таких поселений, и в основе его благополучия лежат фермы и рудники трудолюбивых деятельных мормонов. Со стороны политиков Аризоны было бы глупо поворачиваться спиной к столь богатым потенциальным возможностям, исходя из нелепых, мелочных религиозных предубеждений.

Итак, город был экономически самостоятельным, самоуправляемым, граждане его хотели жить в соответствии со своими верованиями, никому не мешали, и никому до них не было особого дела, хотя в чем эти верования состоят, никто, похоже, не имел даже туманного представления. А если это еще и обеспечит землям, где они решили обустроить свою общину, некий приток финансов, как в случае с мормонами, то тем лучше, ведь в Америке каждому гарантирована свобода вероисповедания, — такова была позиция редакции «Республиканца».

Покопавшись в местной книжной лавке и вернувшись с подробной картой Аризоны, Иннес в соответствии с описанием редактора установил местоположение Нового города — в центре восточной части пустыни Мохаве.

Пока все шло нормально. Решение подсказала одна из последних заметок в «Республиканце», где говорилось, что жители Нового города собираются переплюнуть мормонов из города на Великом соленом озере, воздвигнув величественный храм. Правда, никто из журналистов сам его воочию не видел, но, по слухам, стройка шла очень быстро. Здание возводилось из черного камня, добывавшегося в карьерах на севере Мексики.

Черная церковь!

После телеграфа Дойл вернулся в «Палмер-хауз» и вручил майору Роландо Пепперману вексель на две с половиной тысячи долларов в обеспечение обязательства продолжить турне после двухнедельного перерыва, необходимость которого он объяснил некими неожиданно возникшими затруднениями.

Валяясь в постели, мучаясь с похмелья, угрюмый Пепперман принял предложение Дойла без вопросов, даже с чувством огромного облегчения и искренней надеждой на то, что больше никогда не увидится с этим человеком. Майор уже пришел к решению, если получится, снова заняться цирком.

Поскольку никакой связи с Новым городом в этом не усматривалось, редактор «Республиканца» не упомянул в данном контексте об истории, которая господствовала во всех местных заголовках, — об ужасном китайце, обезглавливающем своих жертв. Иначе бы Дойл, Джек, Иннес, Престо, Штерн и Ходящая Одиноко поспешили бы на вокзал Чикаго за билетами до Феникса с еще большим рвением.

Прошлой ночью во сне индианке удалось различить лицо одной из трех фигур, присоединившихся к ним в подземелье. Это был азиат с пламенеющим мечом в руках.

По прошествии некоторого времени Данте Скруджсу удалось кое-как привести свои скособоченные мозги в некое подобие рабочего состояния, и он понял, что едет на поезде. Находится в отдельном купе, за окном день, состав движется по открытой местности, мимо ферм и пшеничных полей. С ним в купе еще трое мужчин, все в костюмах, смутно узнаваемые. Ну конечно — он видел их прошлой ночью в конторе Фридриха.

Это те самые люди, которые его заклеймили.

Мужчины следили за тем, как он вертелся, с интересом, но без каких-либо эмоций, враждебности или дружелюбия. Эти трое отличались один от другого внешне, но поведением, жестами, манерой держаться были чрезвычайно схожи: каждый походил на натянутую тетиву и был готов на малейшую провокацию отреагировать жестоким насилием. Кто-кто, а уж Данте-то знал, что это такое.

— Сколько времени?

Трое воззрились на него; наконец один из них указал на жилетный карман.

Только сейчас Данте сообразил, что он полностью одет, причем сходным с ними образом, на манер путешествующего бизнесмена. Он потянулся к собственному кармашку, достал оттуда часы, открыл крышку и взглянул на циферблат: 2.15.

Он убрал часы. Жжение в районе локтевого сгиба левой руки напомнило ему о наложенном на него клейме, но Данте решил не осматривать больное место, не прикасаться к нему и вообще постараться не привлекать к себе внимание. А то ведь кто знает, что еще они могут с ним сделать?

Кстати, что у него с памятью? Все, что было до клеймения, помнится хорошо, а после вспышки боли — как отрезало.

Их руки, удерживающие его неподвижно, нависающее над ним лицо Фридриха, его вкрадчивая, убаюкивающая речь — и все…

Он явно был одурманен, но с того времени прошло не меньше двенадцати часов. Не стер ли данный ему наркотик из его сознания и что-нибудь еще?

Ему хотелось задать сотню вопросов, но мешал страх. Однако вместе со страхом в нем пробудилось еще одно чувство: ощущение некой общности с этими людьми. Он видел отметины на их руках; вне всякого сомнения, мужчины прошли через ту же процедуру, что прошлой ночью и он, испытали ужас и боль этого кошмарного посвящения. Это связало их чем-то большим, чем дружба, тем более что в друзьях он не нуждался и никогда их не имел.

Товарищество? Да, но опять же что-то еще.

Как там говорил Фридрих? Армия. Это были солдаты, каким когда-то был и снова стал он. Настоящие бойцы.

Что, в конце концов, раздражало его в регулярной армии? Пустопорожняя болтовня, мелкие жалобы, лень, недисциплинированность. Короче говоря, все то, что отвлекало от основного, по его мнению, занятия солдата — убивать.