Дэвид Сосновски - Обращенные

К сожалению, именно благодаря моим доводам в пользу того, что для меня в обращении нет ничего жуткого, Робби дозволено проделать эту операцию публично, включив ее в церемонию.

Под конец Роз привела меня в чувство.

— Честно говоря, — сказала она, — еще одно твое слово, Ковбой, и я начну всерьез беспокоиться.

Пауза.

И я могу «беспокоиться» чертовски долго, мистер Соучастник.

И вот мы здесь — и последние секунды смертной жизни моей маленькой девочки проходят. И отец Джек прав. Она прекрасна. Она сияет. И не только потому, что мои глаза видят сияние мира. Какой бы задерганной она ни пришла в этот сияющий мир, сегодня она достигла совершенства. Ее шейка — как стебель подсолнечника, хрупкая и в то же время упругая, достаточно длинная, чтобы притягивать взгляды. Губы у нее пухлые, точно изжалены пчелами, и с новыми клыками станут только красивее. А ее глаза…

Взгляд ее глаз никогда не пропишут в качестве сердечного средства — они могут разбить любое сердце, ей стоит лишь моргнуть. Я могу только гадать, что они натворят, когда станут сплошь черными, что усилит их таинственность, их загадочность, их скандально наплевательское отношение ко всем сердечно-легочным проблемам. Возможно, ей придется носить темные очки просто из милости к окружающим.

Старое подвенечное платье моей матери отстирано и выглядит столь же мило, разве что чуть многовато глазури, безе в этом облаке, поддерживающем ее подобно поднесенному на подушке драгоценному дару небес или другого подобного места.

Робби, дурачок — везучий, везучий дурачок — стоит рядом просто для контраста. Чудовище и красавица, красавица и чудовище. Он улыбается, показывая клыки, и я пытаюсь не думать о полумесяцах, которые будут царапать это совершенное, прекрасное тело. Я поворачиваюсь, смотрю. Твит и Роз улыбаются, у каждой на губах задумчиво-жалобная, вымученная улыбка Моны Лизы — вежливая, почтительная, отстраненная.

Твит сует синюю руку к себе в карман и вытаскивает старый, мятый тюбик с местным анестетиком, полученный мной от отца Джека. Протягивает тюбик жениху. Держа Исузу за руку, Робби втирает мазь в ее запястье медленными, нежными круговыми движениями. Его глаза вспыхивают, встречая взгляд ее глаз — встречая, чтобы заранее принести извинения, успокоить, утешить, — а потом он снова начинает трудиться над ее рукой.

Отец Джек, чей рот прячется за решеткой, чьи руки скрещены на груди и связаны, наблюдает. Его взгляд устремлен мимо людей, в сторону заднего предела церкви и двойных дверей, крепко запертых. Его облачение нетленно, непроницаемо для любых жидкостей, эластично, и цвета никогда не поблекнут — благодаря химической пропитке, только ей и ничему другому.

Мне кажется, он представляет себя распятым Христом, который возводит очи к небесам, опускает очи долу, чтобы посмотреть на своих ненадежных апостолов, в то время как те осторожно поглядывают на часы.

Внезапность, с которой Робби припадает к запястью Исузу, в буквальном смысле слова выводит меня из равновесия, и моя нога сама делает шаг вперед. Потом я прижимаю ее к полу, заставляю себя застыть на месте. Я стискиваю зубы — это точное отражение гримасы Исузу. Ее горло трепещет, она с трудом сглатывает, ее грудь судорожно вздымается и опадает, ее сердце с трудом справляется с нагрузкой, колотится, борется. Но она — крепкий ребенок. Она надерет задницу любому засранцу, который осмелится сказать, что это не так. Она дышит носом, коротко, резко, жестко, с чуть заметным пыхтением и присвистом — Маленький Паровозик, Отбывающий Со Станции.

Судя по расписанию.

В чем я в настоящий момент не уверен.

Маленький Паровозик, Который, Похоже, Хотел бы Оказаться на Собрании Группы Поддержки и Обсудить Свой Травмирующий Опыт Железнодорожных Перегонов с Другими Маленькими Паровозиками.

Скоро — слишком скоро — ее дыхание становится неглубоким, и я перестаю наблюдать за ней. Я смотрю на Робби. Это хитрость, благодаря которой публичное выполнение подобных операций начинает представляться весьма неплохой идеей. Момент, который вампиры-искусственники не слишком хорошо контролируют.

И внезапно я начинаю по-иному смотреть на шрамы Исузу. То, что сделала Твит, пошло моей девочке на пользу — это был маленький урок того, на что это похоже, маленький урок того, когда и как сказать «когда». Но Робби… у него была другая школа. Исузу сама обучала своего будущего мужа самообладанию, необходимому для того, чтобы заслужить это право последнего раза.

«Умница, умница, девочка», — думаю я и только надеюсь, что смог заслужить ее доверие.

Робби отпускает ее, отцепляется, отделяется, отстыковывается со звучным «хлоп!». Он проделал свою работу очень аккуратно: никаких рваных ран, никаких брызг. Отверстия на ее запястье похожи на две морщинистые вмятинки в комке сырого теста. Исузу требуется два или три резких, мучительных вдоха, чтобы они перестали кровоточить. Из этих вмятинок выкатываются лишь две капельки, — одна чуть раньше, другая чуть позже. Выкатываются и стекают по ее прозрачной коже на кружево, которым обтянут ее локоть.

Робби тяжело переводит дух. Закорючки вен на его висках пульсируют. Его губы беззвучно шевелятся.

Раз Миссисипи…

два Миссисипи…

три…

Его подбородок вздрагивает, опускается, потом он снова закрывает рот. Прижимает руку туда, где когда-то был его желудок, его губы замирают, вытягиваются в тонкую ниточку, щеки опадают. Он прижимает губы — никаких зубов, никаких клыков — к запястью Исузу и остается в таком положении, в то время как его щеки медленно надуваются, становятся плоскими, опадают.

Голова Исузу опускается на грудь, как в шутовском поклоне. Потом ее глаза открываются черными отверстиями — это выглядит так, словно ее голову прострелили из дробовика. Она несколько раз моргает, моргает отчаянно, и обнаруживает, что темные очки Твит уже втиснуты ей в руку.

— Спасибо, — говорит она — это ее первое слово вампира.

— Без проблем, — откликается Твит.

Чувствуя себя снова в безопасности за темными стеклами очков, Исузу вглядывается (это уже не так болезненно) в сияющие лица собравшихся вокруг любимых. Она улыбается своей старой, тупозубой улыбкой, но несколько ночей спустя это изменится. И тогда ей придется изучать свою новую улыбку — чтобы по неосторожности не укусить саму себя, чтобы оставить место для клыков. Но пока хороша и старая: она говорит о том, что не нуждается в словах, которые будут сказаны.

Мы улыбаемся в ответ, приветствуя нашего маленького новоприбывшего с прибытием в вечность.

— Да, так-то вот, — разочарованно произносит отец Джек. — Кто-нибудь мне поможет?

— Давайте, — откликаюсь я, перепрыгиваю через алтарь и расстегиваю ряд застежек.