Дэвид Сосновски - Обращенные

И, понятное дело, я прощен за бестактность, с которой рассказал про Человека-Редиску.

— Итак, — продолжаю я, — что большие дети делают в этот день? Еще раз!

— ХЭЛЛОУИН! — вопит Исузу во всю мощь своих легких, поднимаясь на цыпочки.

Я вздрагиваю.

Впервые за все время нашего знакомства Исузу производит столько шума. Ее топоток, ее хихиканье — уже не столь сдавленное, как прежде — иначе, как сдержанными, их не назовешь. Но ей виднее. Я знаю, что ей виднее.

— Ш-ш-ш, — говорю я. — Полегче, договорились?

И призрак, которого играет Исузу, умирает. Это выглядит так, словно из аэростата начинают выпускать горячий воздух. Простыня, которая на ней надета, вдруг становится тяжелой. Исузу опускается на пятки, и призрак оседает на землю, словно извиняясь. Она смотрит на свои туфельки, и сквозь прорези глаз я могу увидеть ее волосы.

Гул электроприборов заполняет помещение, в котором мы находимся. Это продолжается примерно минуту. Почти целая минута проходит, пока я стою тихо, и Исузу стоит тихо, я смотрю на нее, она смотрит на свои туфельки. И вдруг ее глаза снова возникают в отверстиях простыни. И снова начинают искриться озорством.

— Хэ-э-э-эл… — шепчет Исузу, растягивая слог. — 0-о-о-о-оу… — она подпрыгивает на носочках, словно маленький счастливый аэростат. — И-и-и-ин, — заканчивает она, расходуя остатки воздуха.

Она отмечает каждый следующий слог прыжком — мой воздушный шарик, наполненный чистой детской радостью, прыгающий между небесами и землей.

Большинство украшений, которые мы готовим к Хэллоуину, больше похожи на старые награды, возвращенные на свое законное место — когда настало подходящее время. Всевозможные мрачные безделушки, которые я прятал, чтобы не испугать Исузу в первый вечер, который она провела здесь — всякие кости, кладбищенские штучки, дань уважения Дракуле, Носферату, Лестату — все это извлекается на свет божий. Теперь они безопасны. Востребованы. Ожидаемы и необходимы. Я могу преподнести их как атрибуты Хэллоуина, могу украсить их «дурацким дождиком», [43] Аэрозоль в баллончиках, застывающий в виде длинных прочных нитей. а потом, может быть, забыть их убрать. Возможно, тогда моя квартира станет чуть больше похожа на саму себя.

Не подумайте, что я жалуюсь, но с тех пор, как Исузу вошла в мою жизнь, все стало… иначе. Поверьте, в самом лучшем смысле этого слова. Но «иначе» значит «иначе».

Как?

Вот как. Я чувствую себя подобно посетителю в собственной жизни. Я чувствую себя так, словно нахожусь на сцене. Я постоянно начеку. Я не могу по-настоящему быть собой рядом с ней. Вместо этого я — это «я-когда-она-рядом-со-мной». Более осторожный. Более беспокойный. Более смертный.

Больше сосредоточенный на своих мыслях, пытающийся видеть ее глазами, слышать ее ушами. По крайней мере, обычно.

Иногда я забываюсь. Или, действительно, иногда я возвращаюсь к себе, каким я был прежде, когда не находился под постоянным наблюдением. Обычно это какие-то мелочи — то, что делает меня прежним, настоящим мной. Тем, у которого терпение скороспелки — и лексикон скороспелки. Тот, кого легко вывести из равновесия такой простой штукой, как, скажем…

… Фонарь из тыквы.

Какой Хэллоуин без «Джека-фонаря»? [44] Фонарь из пустой тыквы с вырезанными на ней глазами и ртом, внутрь которой ставится зажженная свеча. Согласно ирландской легенде, скупец Джек сумел дважды обманута дьявола, взяв с него клятву, что тот не станет претендовать на его душу. Однако когда Джек умер, Бог отказался взять его душу на небо. С тех пор Джек ходит по земле в виде призрака с горящими глазами и отгоняет дьявола, чтобы заслужить себе покой. Ответ очевиден. Стало быть, я должен раздобыть фонарь из тыквы. Это означает, что я должен сделать фонарь из тыквы, что означает, что мне необходима тыква, что означает, что я начинаю ругаться на чем свет стоит.

— Затрахало, — бормочу я шепотом, но достаточно громко, чтобы мои слова достигли ушек Исузу.

Не скажу, чтобы для этого требовалась большая мощность звука. Когда дело касается слов, не предназначенных для ушек моего маленького солдата, эти ушки становятся куда более чуткими, чем среднестатистическая спутниковая антенна.

— Это нехорошее слово, — заявляет она, не потрудившись оторвать взгляд от рисунка, который она создает лежа на полу, с помощью набора цветных фломастеров.

Этот набор, явно предназначенный для любителей павлинов, рассеян по полу в непосредственной близости от нее.

— Ты хотел сказать… что получил двойную хоккейную клюшку, — добавляет она — уверен, повторяя за своей покойной мамочкой.

Наверно, именно так говорила ее мамочка, когда дочка повторяла ее собственные ругательства.

— Извини, — говорю я, улыбаясь при мысли послать какого-нибудь вампира к черту.

И то, как она переиначила мое ругательство… получилось как-то слишком симпатично. Двойная клюшка. В итоге я начинаю размышлять о хоккейном матче в аду — когда ад, наконец, замерзнет. Что приводит к размышлениям о том, во что еще можно там играть. Например, в боулинг… В силу ряда причин, вполне может получиться. А еще…

— Погоди секунду, — говорю я.

Моя тыквенная дилемма внезапно налетает на ментальный риф имени адской олимпиады и раскрывается роскошным цветком под названием «эврика». Я щелкаю пальцами и делаю движение, словно ударяю кулаком по столу.

— Да, — восклицаю я. — Вот оно! Да, да, да! — каждое «да» отмечается ударом.

— Ты чего? — спрашивает Исузу, замирая, как собака, напуганная неожиданным резким звуком.

— Мяч, — я наклоняюсь, чтобы взъерошить Исузу волосы, прежде чем исчезнуть в платяном шкафу и снова появиться с искомым предметом.

— Оранжевый, — объявляю я, позволяя этому предмету со звоном отскочить от деревянного пола и ловя его на кончики пальцев.

— Круглый, — и я позволяю ему снова взлететь, снова отскочить от пола, снова оказаться у меня в руках. — Поздоровайся со своей тыковкой, Тыковка.

Первый глаз получился просто прекрасно. Баскетбольный мяч довольно упруг. Я пробиваю его одним точным ударом, который наношу половинкой ножниц. Мяч испускает тяжкий вздох; воздух, выходящий из него, несвеж и пахнет резиной с нотками талька. Остается только вырезать треугольник, который я начертил фломастером. Второй глаз — это уже совсем другая история. Мяч неплохо сохраняет форму, пока единственное, что давит на него снаружи — это атмосферное давление. Однако когда стоит мне нанести ему новый удар, он немедленно сдувается. Понятно, что я должен добиться, чтобы он стал таким же упругим, как вначале. Я засовываю два пальца в первый глаз, сжимаю мяч так, чтобы они упирались в поверхность изнутри, и снова вонзаю в него ножницы. Идея состоит в том, чтобы кончик ножниц воткнулся в мяч и благополучно прошел у меня между пальцев.