Джо Хилл - Призраки двадцатого века

В одиннадцать лет ему поставили диагноз: подростковая шизофрения. Затем появились и другие диагнозы: депрессия, синдром навязчивых состояний, синдром Аспергера. Не знаю, дают ли вам эти слова представление о том, кем он был и чем страдал. Даже обретя дар речи, он нечасто пользовался им. Он всегда был мал для своих лет: невысокий мальчик с хрупкими костями, тонкими руками и длинными пальцами, с бледным лицом эльфа. Он редко проявлял эмоции, его чувства прятались слишком глубоко, чтобы отразиться на лице. Казалось, он никогда не моргает. Иногда брат напоминал мне закрученный завитком панцирь улитки: розовое внутреннее пространство, изгибаясь, по спирали переходило в некую туго свернутую тайну. Если приложить такую раковину к уху, можно услышать глубины ревущего бескрайнего океана, но на самом деле это лишь игра акустики. Звук в раковине — это всего лишь приливающий шум пустоты. Врачи ставили свои диагнозы, а я, достигнув четырнадцатилетнего возраста, поставил свой.

Из-за того, что Моррис был подвержен частым и болезненным ушным инфекциям, зимой ему не разрешали выходить на улицу. По мнению нашей матери, зима начиналась тогда, когда заканчивался чемпионат США по бейсболу, а заканчивалась к началу следующего бейсбольного сезона. Все, имевшие дело с маленькими детьми, знают, как трудно удержать их на продолжительное время в четырех стенах. Моему сыну сейчас двенадцать лет, он живет с матерью в Бока-Ратон, [62] Бока-Ратон — населенный пункт в штате Флорида, США. но, пока ему не исполнилось семь лет, мы жили одной семьей, и я отлично помню, каким изматывающим и бесконечно долгим казался холодный или дождливый день, когда мы все вынуждены были сидеть взаперти. Для моего младшего брата каждый день был холодным и дождливым, но, в отличие от других детей, он не скучал дома. Он придумывал себе занятия. Придя домой из школы, он спускался в подвал и прилежно трудился там до самого вечера над одним из своих масштабных, расползающихся во все стороны, технически сложных и фундаментально бесполезных строительных проектов.

Его первым увлечением стали башни и замысловатые крепости. Он строил их из бумажных стаканчиков. Я припоминаю день, когда он впервые соорудил подобную конструкцию. Дело было вечером, и мы все — родители, Моррис и я — собрались в гостиной перед телевизором для одного из наших немногочисленных семейных ритуалов: ежевечернего просмотра сериала «Чертова служба в госпитале МЭШ». Однако ко времени второго перерыва на рекламу мы уже почти забыли о выходках Алана Алда со товарищи и наблюдали за Моррисом.

Отец сидел на полу рядом с Моррисом. Думаю, сначала он помогал брату строить. В некотором роде отец и сам был аутистом: застенчивый, неуклюжий мужчина, он не снимал пижамы по выходным, а его круг общения ограничивался нашей матерью. За всю жизнь он ни разу не выказал разочарования от того, каким вырос Моррис. Я помню, как он с удовольствием рисовал вместе с моим младшим братом наполненные солнечным светом выдуманные миры. Но в тот раз он отодвинулся в сторону, позволив сыну работать самостоятельно. Отец не меньше нас с матерью хотел, чтобы у Морриса все получилось. А Моррис строил, возводил, складывал, его длинные тонкие пальцы летали туда и сюда, ставили стаканчики один на другой так быстро, что выглядело это как волшебство или действия робота на сборочном конвейере — не колеблясь, почти бездумно, ни разу не сдвинув по ошибке уже установленный стакан. Иногда он вовсе не следил за тем, что делают его руки, а смотрел в коробку со стаканчиками, прикидывая, сколько их еще осталось. Башня поднималась все выше и выше, а стаканчики взлетали на ее верхушку с такой скоростью, что у меня перехватывало дыхание от удивления.

Была открыта и использована вторая коробка стаканчиков. Когда Моррис закончил (а это произошло лишь потому, что отец не нашел в доме больше ни одного стаканчика), башня поднялась выше самого Морриса, и ее окружала мощная защитная стена с открытыми воротами. Прорехи между круглыми боками стаканов создавали впечатление, что в стенах башни пробиты узкие арки, а верх башни и стену украшают зубцы. Мы зачарованно смотрели на то, как Моррис невероятными темпами и с небывалой уверенностью возводит эту конструкцию, но само строение не представляло собой ничего особенного. Любой пятилетний ребенок построил бы то же самое. Примечательно было другое: Морриса остановила только нехватка строительного материала. Он бы продолжал строить и дальше, добавил бы наблюдательные башни, внешние строения, целую деревню из стаканчиков. А когда коробка опустела, Моррис оглянулся и засмеялся . Я ни разу не слышал подобного звука — высокий, пронзительный клекот, неумелый и даже пугающий. Он засмеялся и хлопнул в ладоши — только один раз, как магараджа, отсылающий слугу.

Башня Морриса имела еще одно явное отличие от постройки другого ребенка его возраста: любой нормальный пятилетний мальчик соорудил бы такую конструкцию с одной-единственной целью — наподдать ногой и посмотреть, как с сухим шорохом стаканчики разлетятся. Точно могу сказать, что мне хотелось сделать с его башней (а я на три года старше Морриса): промаршировать по ней, топая ногами, дабы испытать восторг от разрушения чего-то большого и тщательно возведенного.

Подобную склонность имеет всякий нормальный в эмоциональном плане ребенок. Если быть до конца честным, во мне эта склонность получила большее развитие, чем в других детях. Страсть к разрушению не исчезла с годами и в конце концов задела мою жену. Она невзлюбила это мое качество и выразила свое недовольство, подав на развод. Развод происходил с участием желчного адвоката, обладавшего мягкостью рубильной машины для древесных отходов. С ее же эффективностью он истолок меня в порошок в зале суда.

А вот Моррис мгновенно потерял интерес к завершенному проекту и захотел сока. Отец повел его на кухню, обещая попутно, что завтра принесет целый ящик бумажных стаканов, чтобы построить еще более высокую башню в подвале. Я поверить не мог, что Моррис просто взял и ушел, оставив свою башню. Такой соблазн был выше моих сил. Я спрыгнул с дивана, бочком подскочил к сооружению — и тут мать схватила меня за руку. Наши взгляды скрестились, и в ее глазах я прочитал мрачное предупреждение: «Даже не думай». Мы не сказали ни слова, я выдернул руку из ее пальцев и тоже удалился.

Мать любила меня, но редко говорила это вслух. В эмоциональном плане она словно держала меня на расстоянии вытянутой руки. Она понимала меня, как никогда не понимал отец. Однажды, балуясь на мелководье в пруду Уолденского парка, я бросил камень в мальчика помладше за то, что тот брызгал в меня водой. На его предплечье, куда попал камень, набух сочный фиолетовый синяк. После этого моя мать до конца лета не разрешала мне купаться, хотя мы продолжали ходить на Уолденский пруд каждую субботу, чтобы Моррис мог поплюхаться в свое удовольствие. Кто-то убедил моих родителей, будто это для него полезно, и мать неуклонно следила за тем, чтобы он плавал — с той же твердостью, с какой не позволяла плавать мне. Мне разрешили сидеть рядом с ней на песке, а если я отходил, то должен был все время оставаться в поле ее зрения. На пляже мне можно было читать, но играть и даже разговаривать с другими детьми — нет. По прошествии лет я не сержусь на нее за то, что она излишне сурово наказывала меня — и тогда, и в других случаях. Она яснее других видела худшие мои качества, и они беспокоили ее. Она догадывалась, какой потенциал во мне заложен, и эти догадки заставляли ее строже относиться ко мне.