Сергей Арно - Роман о любви, а еще об идиотах и утопленницах

Андрей смотрел на женщину не отрываясь, не слушая разговора за спиной, иногда ему чудилось, что веки ее вздрогнули или легкая тень улыбки касалась губ, он приближал к ней лицо и вглядывался… Потом Андрей садился за стол к Мелодию с другом, выпивал с ними водки, вновь возвращался к Марианне и, улыбаясь счастливой, уже нетрезвой улыбкой, брал ее руку, гладил ее, согревая в своих ладонях…

Ушел Андрей ближе к вечеру. На улице стемнело, в сыром холодном воздухе пахло весной. Это не был еще приход весны, это было ее предвкушение. Андрей направился к Неве. Его всегда тянуло к этой реке, особенно когда было плохое настроение или, наоборот, хорошее… А сейчас, сейчас он не мог сказать о своем настроении ничего, это было состояние восторга и одновременно печали, да, наверное, печали. Впрочем, это тоже не имело никакого значения. Как не имеют значения все мирские ценности: богатство, карьера, благополучие перед лицом вечности, так все не имело значения перед его чувством.

Русалковед сидел под мостом на прежнем месте. Судя по всему, это был рисковый человек: лед грозил провалиться под его тяжестью, но он не унывал, он слушал, записывая на магнитофон бормотание реки, ее чудные звуки, подслушивая коммунальную жизнь утопленниц. Топились они в Неве испокон веку, от несчастной любви в основном решались свести счеты с жизнью и теперь, выбравшись ночами из Невы, мстили всему мужскому роду за свои неудачи и их прегрешения.

Андрей с гранитного спуска Невы некоторое время наблюдал за сидящим без движения русалковедом, потом бесстрашно спустился на лед и на разъезжающихся ногах направился к недвижимому человеку.

Русалковед был обрадован приходу молодого человека. Он дал послушать Андрею речные звуки.

— Ну что, молодой человек, хочешь доказательства?

— Доказательства чего?

— Доказательства того, что в Неве живут русалки. Ну?! Хочешь?!

Андрей посмотрел в глаза русалковеда и, хотя под мостом было достаточно темно, жутковатый отблеск из-под надвинутой по самые брови вязаной шапки разглядел, но ничуть не смутился. Сейчас он находился не в том настроении, чтобы пугаться.

— С удовольствием, — согласился он.

— Ну что же, — русалковед сделал паузу, какую-то неестественно затяжную паузу. — С удовольствием так с удовольствием… — и, закинув назад голову, хохотнул.

Они поднялись по гранитным ступеням.

— Вот здесь защекоченный русалками лежал, — указал рукой на гранитную скамью Яков Афанасьевич. — Я тут следователю рассказывал про русалок, так он не верит.

Андрей усмехнулся.

— В такое нелегко поверить.

— А почему трудно? — Они вышли на мост. — Веришь ведь ты в НЛО, в телепатию, экстрасенсов, во всякую там чушьню.

— Да не очень-то, — признался Андрей, прикрывая лицо от ветра. На мосту всегда было ветрено.

Некоторое время шли молча.

— А если я тебе доказательства представлю, тогда, значит, поверишь?

Что-то в тоне Якова Афанасьевича насторожило Андрея. Что-то ему не понравилось во всем этом мероприятии.

— Может, и поверю, — ответил он, уже сожалея о своем решении идти к нему в гости.

«А все ли у него дома? — думал Андрей, шагая рядом с русалковедом, — Сколько все-таки в Петербурге странных людей! Кого только не встретишь. Да я и сам, наверное, тоже странный. Здесь все странные». Однажды к Андрею на улице пристал мужчина, который показывал ему большую желтую кость и клялся, что это ребро русского классика Гоголя, предлагая купить его за бутылку. Но Андрей на реликвию не клюнул. А потом пожалел.

Они перешли мост и углубились в темный дворик за мечетью. Огромный пушистый кот, видом и величиной похожий скорее на дикого камышового, вдруг с шипением выскочил из парадной и стремглав бросился в темноту. Андрей отпрянул, сердце сначала замерло, потом бешено заколотилось, как после стометровки. На душе сделалось тоскливо, пакостно и как-то безнадежно. Не осталось и следа от того радостного парения, с каким Андрей вышел от Мелодия.

Они поднялись на второй этаж, где жил Яков Афанасьевич, темным коридором на ощупь добрели до его комнаты.

— Ну, проходи, — русалковед зажег в комнате свет и пропустил Андрея вперед.

Андрей вошел и осмотрелся. В комнате царил беспорядок, с тех пор, как у Якова Афанасьевича побывал следователь Крылов, он еще усилился.

Русалковед помог снять Андрею куртку, отнес ее в прихожую.

— Я сейчас чаю поставлю, — сказал русалковед, улыбнувшись, как-то недобро улыбнувшись. — Согреться нужно, ты пока осваивайся.

Вернувшись, Яков Афанасьевич застал Андрея за рассматриванием картинок в старинной книге. Она была полностью посвящена всякой нечисти и носила название «Популярная демонология».

— Книга хорошая, — сказал Яков Афанасьевич, — хотя скучновата.

Он снова хохотнул невесело, без удовольствия, как делал всегда. Такая у него была привычка — прихохатывать.

— Не скажите, интересная книга. А рояль играет или так, для красоты?

— Для красоты. Ты садись, Андрей. — Яков Афанасьевич снял с ближайшего стула стопу книг, Андрей сел. Русалковед устроился напротив него.

— Вот что я тебе скажу, — приблизив к нему лицо, таинственно проговорил он. — Русалки существуют, и сейчас ты получишь тому доказательство, неопровержимое доказательство.

Яков Афанасьевич включил магнитофон, сел на место.

— Слушай внимательно.

Сначала из динамиков доносилось шуршание, звяканье посуды, неясные звуки разговора, после чего хриплый мужской голос проговорил что-то неразборчивое, и тут же голос Якова Афанасьевича.

— Расскажите, Юрий Михайлович, как все было.

— Ну, познакомились мы с ней на рыбалке. Я тогда подледным ловом промышлял, на Финском заливе. Ну, пришли с мужиками, врезали как следует, ну, сам понимаешь, что за рыбалка без этого дела… Ну, ты налей, а то в горле пересохло… — послышалось бульканье, шумные глотки, после чего тот же голос продолжал, иногда перебиваемый вопросами Якова Афанасьевича: — Ну вот, просверлил я лунку, сижу, клевать вроде начало. Правду сказать, дело к весне шло, кое-где полыньи образовались, но рыбаки — народ, сам знаешь, какой отчаянный. Все нам по фиг! Сижу, водочкой согреваюсь, рыбка вроде идет. И тут слышу: окликает меня кто-то! Оборачиваюсь. Мать честная! Прямо из полыньи, что за моей спиной, по пояс баба выглядывает… Ну-ка, налей еще! — снова раздалось характерное бульканье, глотки. — Познакомились, поговорили…

Дальше речь повествователя сбивалась, путались слова, Юрий Михайлович начал заговариваться, причмокивать, поминутно просить налить еще… ощущалось воздействие алкоголя. Он рассказывал о том, что с русалкой у него завязались интимные отношения, что она влюбилась в него нечеловечески, вся его речь пересыпалась нецензурными словами в ее адрес, возгласами и просто беспричинной бранью. Он рассказывал о том, что любит холодных женщин, а эта русалка и была как раз то, что нужно, он согревался изнутри, и все нормально. Она жила в Неве, и он ходил встречаться с ней к Троицкому мосту. Одно нехорошо: был у нее хвост. А русалка смерть как его полюбила и согласилась отрезать хвост к чертовой матери, чтобы жить с ним дома в одной комнате. Пообещала она за это удовольствие несметные богатства, будто бы у нее там на дне куча всего припрятана. Рассказчик то и дело сбивался на свои какие-то несущественные и не относящиеся к рассказу рассуждения, но опытный Яков Афанасьевич направлял его в нужное русло рассказа. Оказывается, жила русалка в Неве не одна, с компанией таких же русалок. Кто был, как и она, с хвостом, а кто из утопленниц — с ногами. Короче, уговорила она своего возлюбленного найти ей врача, который бы отрезал хвост, чтобы она могла среди людей жить-поживать с любимым человеком. Денег она действительно дала, и Юрий Михайлович тайно привез ее в клинику, где и сделали ей долгожданную операцию по удалению лишней части. Жить бы им и поживать счастливо на коммунальных метрах жениха. Да начал жених на радостях пить по-черному, вплоть до белой горячки. И в конце концов, пропив ее денежки, бросил бесхвостую русалку, на фига ему инвалидка сдалась?! Кроме того, русалка эта состарилась здорово: русалки, живя на суше, старятся невероятно быстро. А зачем ему старуха, еще и бесхвостая. Рассказ уже в дупель пьяного Юрия Михайловича продолжался и дальше, но понять уже ничего было нельзя. Общий смысл повествования был ясен. Яков Афанасьевич выключил магнитофон.