Раиса Крапп - Ночь Веды

И еще причина, почему он не станет каяться перед людьми. Слишком легко это. Сейчас Михась чуял: и впрямь — легко. Только минута, другая, а потом и думать даже ни о чем не надо — люди думать станут и решать, каким наказанием наказать его. А он с равным смирением примет и смерть, и каторгу — это все легше, чем ежедневная и еженощная бесконечная казнь… Все легше. А ему легкости не надо.

Подошел Михась к обветшавшей стене, прижался к ней ладонями, лицом. Переждал, пока под веками перестало жечь. Потом ненадолго зашел в избу, и скоро вышел с маленькой котомкой. Обернулся, поклонился глубоко избушке, которая не всегда была такой придавленной к земле, и смех счастливый звенел в ней, и радость жила когда-то…

По траве, по утренней седой росе, потянулась темная полоска следов, оставленная босыми ногами Михася. К деревенскому погосту повела.

На могилки батьки и матери он и не помнил, когда приходил. Заросли бурьянищем да крапивой. Сжав зубы, драл он из земли одеревеневшие стебли, и не чуял, что руки покрылись волдырями от ядовитых укусов злой травы… Долго стоял потом молча, понурив голову — может, думал чего, может — вспоминал. Вздохнул тяжело, и, встав перед могилами на колени, поклонился до земли.

— Простите…

И еще к одной могиле он пришел. Тоже стоял, темнея лицом.

— Коль можешь, прости, — вымолвил, наконец. — Ухожу я. В мир. Буду искать себя. Ежели Бог даст, очищу душу свою от скверны… Вот наказ твой давешний не сполнил… не хочу Ярина видеть… Прости меня, Алена.

По студеной, тронутой инеем траве, пошел он прочь от Лебяжьего, не оглянувшись ни разу на него. Что ждет его впереди, об этом он не думал, да и знать не мог. Вручил он себя в руци Божии, когда накануне осенней стужи, ненастья, ветров лютых, пошел, куда глаза глядят, раздетый, босый, с краюхой хлеба в нищей котомке. Ежели бесповоротно сгубил он себя, и небо от него отвернулось, так недолго ждать последнего итога, который подведет черту под его недолгой, неправильной, спутанной жизнью. Если же дана ему будет милость великая, последняя — то ни морозы, ни зверье хищное, ничто не станет заслоном на пути его многотрудном, ничто не испугает и не остановит…

— Антипка!

Парень вздрогнул всем телом, застыл на миг, и только потом, воткнув вилы в сено, обернулся к брату.

— Чего пужливый такой? — хмыкнул Федька, стоя в широких воротах сарая.

— Так. Не слышал, как ты подошел.

— Батя что ль загнал тебя сюды?

— Чо — батя? Место же надо под новое сено готовить, — нехотя буркнул Антипка.

— А-а, — насмешливо протянул старший брат. — Экий ты догадливый стал!

— Бражничал-то с Ярином что ли?

— «Бра-а-жничал!» — передразнил Федька. — Праведник, тоже еще.

— Не, я не праведник, брат, — тихо возразил младший. — Куда нам — в праведники?

— Антипка, я погляжу, ты задумываться часто стал. Чего эт ты, брат? Кака дурь в голову тебе втемяшилась?

— Дурь?.. Можа, и дурь… Только ежели б я не привез Ярину одежки с луга…

— Эвон чего вздумал! Самого виноватого нашел, ага! А вспомни, окромя тебя никто ведь не пробовал вразумить нас, отговорить. Забыл? И как Ярин на смех поднял тебя, потеху устроил. Послушай лучше, что я тебе скажу. Ярин подлец, я зрить его не желаю, а ты еще: «бражничал». Хорош дружок закадычный — подпоил нас, чтоб подбить на дурь эту. Не надо было нам его слухать. Но теперь-то чего уж. Мало что ль мы чудили? Не для чего помнить все. А коль помнишь — дурак ты, братец, вот чего я скажу тебе. И Аленка — дура!

— Замолчи! — прервал Федьку брат. И помедлив, спросил: — Ты ночами спокойно спишь?

— А то? Как убитый.

— Не ври. Чо ж тогда, как вечер, так пьяный? Боишься ночи. А то я не слышу, как мечешься да стонешь во сне. Мне она тоже снится. А сегодня вот впервой днем увидал.

— Как?..

— А вот тут. Тащу сена навильник в угол… и, ровно, посветлело вдруг. Глянул — она стоит… Вон, где свет с-под стрехи бьет… и толи сама прозрачная, толи от света…

— И чо?.. — голос у Федьки вдруг подсел, сиплым стал.

— Ничо. Во сне когда вижу — така жуть нападает… А тут — нет. Она глядит так… сквозняк кудри трогает… глаза живые, зеленющие… И навроде улыбаются. Чуток совсем, и не заметно… Может — показалось…

— А потом?

— Не знаю. Опять будто свет другой сделался, темнее. И я, навроде, очнулся. Глянул — только пылинки кружатся. Ушла.

Антипу вдруг расхотелось говорить с братом. Да и как скажешь, про то, что Алена слова не молвила, а будто много-много про меж них сказано было. И о том, что ведомо было Алене, как совесть казнит его, не оставляя в покое ни на минуту. Знала она, что не в чарке, не в пьяном угаре, а в работе ищет забвения от дум, поднимаясь до свету еще, как только мать идет в пригон корову доить. И весь день тело трудом любым, самым тяжким ломает, чтоб к ночи замертво на постелю свалиться… Отец не успеет за шорницкий свой инструмент взяться — Антипка уж тут как тут. Не нарадуется родитель на столь прилежного да ухватливого ученика, а более всего — что сын, вроде, в разум вошел, переболел дурью, как дите огневкой, да и выздоровел великой милостию Господней. Все-все про него Алена знала, каждое помышление и движение души, будто в сердце его, как в книжице читала. Антипке же ни разу и в голову не пришло, что в живых-то ее ведь нету, дак как же оно тогда… Вот это менее всего важным представлялось. Вот она — Алена, и не требуется к ней в ноги падать, виниться, рассказывая муки свои — больше, чем известно ей, все равно не скажешь. И приход ее не укором стал, а будто снял толику тягости невыносимой…

— Антипка… а ты слыхал, что Михась из дому ушел?

— Куда? — младшой будто очнулся.

— Не сказался никому. Только домишко его пустой стоит. А перед тем, уйти как, он на погост ходил, к батьке с мамкой. Ихние могилки прибрал.

— Ох, что ж он не сказал… — вскинулся Антипка. — Я б тоже с ним…

— Куда еще? Молчи, дурень!

— И правда, — сник Антипка. — Он, как перст один. А я… Вон батя, да мать… Куда одни-то? Да и… куда уйдешь от себя самого?

— Ишь ты! «Одни!» — опять передразнил с пьяной обидой Федька. — Меня уж и в счет не берешь?

— Кака надежа на тебя?

— Ты, малец! Ты говори, да не заговаривайся!

— Неправду говорю, что ли? Ты старшой, ума-то поболе быть должно. А чо-то ты ни разу не выказал его, не говоря уж, чтоб мне бы вложить при случае. Лучше б чарку об башку мою дурную разбил, чем хмелю мне в нее наливать!

— О! Молчал-молчал, да заговорил!

— Как заговорил, так и кончил, — угрюмо проговорил Антип. — Иди, Федька, у меня еще много тут делов. Чего зря язык об зубы трепать.

Отвернувшись от брата, Антип снова взялся за черенок вил. Громко зашуршало сено, когда он принялся складывать его пласт за платом, чтоб, вскинув над головой тяжелый навильник, перенести в угол, где оно не будет после мешать.