Раиса Крапп - Ночь Веды

— Ох, Ярин, Ярин… Филипка под руку тебе приладился и роет могилу себе, а ты не роешь, ты уже земелькой себя присыпаешь.

— Складно врешь, Аленка! Сказки сказывать ты всегда мастерица была. Только вот меня тоже послушай: обстряпала дельце с Михаськой да брательниками и будет с тебя. Чего не упокоишься, блукаешь по ночам призраком? Видишь ведь — Филька уже не под силу тебе, дак а я-то и тем паче. Не дотянешься, ручонки коротки со дна омутового тянуться.

— Сам догадался аль надоумил кто? — насмешливо спросила Алена. — Не верь никому, ежели кто скажет такое. С тобою я могу сделать все, что вздумаю. Только уверять тебя в том не желаю. Ты сейчас одно всего слово правдивое сказал, что Михась с Антипом тебе не ровня. Это правда. Потому и спрос с тебя другой будет.

— Это какой же?

— Ты хорошо знаешь, чего хочу я. Давно знаешь. Я терпеливая — твой черед будет последний. Гляди на дружков своих бывших. Гляди на тех, у кого хватило ума и сил вырваться из черных силков. А Филька… поглядим, как он себя в жизни дальше определит. Пока он только себе вред несет — я буду ждать. А ежели остановить придется… — Алена подняла тяжелый взгляд, — не заколеблюсь. Гляди Ярин и выбирай. Придет срок — не ошибись. Ошибка дорогого стоить будет. Теперь — уходи! Не забыл поди еще, как незваных гостей отсюда выпроваживают?

Лицо, глаза Алены заледенели будто — Ярина холодом обожгло.

— Забудь дорогу сюда, забудь, в какую сторону двери открываются, разгоралось зеленое сияние в Алениных очах, жалило ледяными иглами. Начнешь Ивану козни измышлять — забудь тако же все, что говорила я сейчас ни минуты тогда отсрочки не дам, спалю, со свету сживу! Веришь?! — лют негромкий Аленин голос.

— Верю, — косноязычно выговорил Ярин, едва ворочая непослушным языком.

Он и впрямь, верил сейчас каждому Алениному словечку и клял себя на чем свет стоит, и клялся, что больше — никогда, ни в жисть даже не глянет в сторону пастуха.

— Пошел вон! — скривив губы, брезгливо бросила Алена, отворачиваясь от него, будто его уже не было в избушке.

Ярин, кажись, ощупью больше двери нашел, чем глазами. Как на дворе очутился — сам не знал, думал уж, что никогда не выйдет из Велининой развалюхи. А как охолонуло голову студеным ветром, брызнуло дождичком в лицо — в себя пришел. Не оборачиваясь, прочь устремился, зло меся землю, раскисшую от серых осенних дождей.

«Ах же ты!.. Мало, мало тебе было! Самому, своими руками надо было головой в воду засунуть, как кощщенку паршивую! Удушить бы тебя! — Ах, как зудели руки вот прямо сейчас стиснуть, смять тонкое девичье горло! — Сучка! Неймется еще?! Ну, погоди, ужо, ведьмачка поганая!»

Чего «погоди» — Ярин и сам еще не знал, а только рвалась из него злоба, распирала изнутри. Так бы и ощетинился черной ядовитой щетиной во все стороны — ну-ка, сунься, спробуй!

И тут осенило Ярина, он прямо счастлив сделался от пришедшей в голову мысли, остановился посреди пустоши, пролегшей между деревней и хатенкой у озера, и расхохотался — настолько придумка показалась ему простой и верной. Взвился ветер, хлестнул дождиком. И почудилось Ярину, что не осеннее ненастье вокруг него бушует-ярится, а будто бы веселится бесшабашная свистопляска стихий. И сейчас они радуются вместе с ним, ободряют и одобряют его.

«Уж я и успокою тебя, ведьма! Есть, есть способ, каким от ведьмаков избавляются, ежели после смерти смущают они живые души! Как же забыл я?! Кол осиновый в могилу — живо пропадет всякая охота меж живыми шастать! Ведь повезло как, что могилка есть! На дне-то ведьмачку не достать бы! Ох, и дурак ты, Ярин! Давно бы уж надо спроворить это дело, а то вон чего натворить успела — головы вон сколькерым задурила! Одно слово — сам и есть дурень безголовый!»

Когда потом, позже, вспоминал Ярин, как оно было все, казалось, что не с ним случилось. Все помнил, все понимал, но — кто-то другой, похожий на него рубил на недалекой лесной опушке тонкую осину. Почему-то отчетливее всего запало Ярину в память, как она крупно и нервно вздрагивала сначала, совсем как молодая, пугливая лошадь, и роняла на него капли дождя, будто слезы. Ярин весь огнем горел, и холодная дождевая купель даже радовала. И чудился ему неподалеку в лесу шум да треск, будто ломился там кто торопливо напрямки по кустам. Еще вроде слышались из сырой темени странные звуки — не то хохот безумный, не то стон да плач. Только Ярину это нипочем было, он дело свое знал и делал, а все прочее его не касается, пусть себе мимо катит.

Вот как на погосте оказался — это, правда, делось куда-то из памяти. Как шел, что думал, что видел — пусто. Будто в миг один посереди крестов да холмиков могильных оказался. Аленкину могилу долго отыскать не мог — не иначе как нечисть глаза отводила, ведь крест на ней еще не потемнел, должен бы издаля виден быть, а ему не по глазам будто.

Зато потом дело споро пошло — кол осиновый как в талое масло, в рыхлую, мокрую землю вошел, даже и топор почти не понадобился, чуток стукнул обушком и вогнал кол по самую маковку. Даже удивительно как-то стало, вроде как другого ждал. Чего? Да кто его знает. Может, вопля дикого, нечеловеческого, сопротивления, страсти-жути… А ничего такого не случилось. И пусто сделалось Ярину, как будто еще не все, еще не хватает чего-то…

Ярин хмыкнул и вроде для точки последней сказал:

— Ну вот… Теперь, небось, успокоишься…А то ишь, разошлась…

Отряхнул руки, повернулся, чтоб прочь идти… Алена стояла, неподалеку, глядела на него.

— Управился? Не притомился?

Ярину впору волосы на голове рвать: «Ох, дурак! Могила-то пуста! Ведь надо было дня дождаться, когда свет солнца загонит нечисть под землю! Ох, башка дурья!»

— Дурак ты, это верно. А все остальное — лишнее. Не я нечисть, Ярин.

— А кто? — машинально выговорил он.

— Ты.

— От как!

— Ты оборотень, Ярин. В тебе душа оборотня. На людях одну свою сторону кажишь, а в потемках, в безлюдии другим становишься.

— Дак тако же и все ведь живут!

— По себе людей судишь. Собственная тьма глаза тебе застит, и думаешь, что черное все, белого не видишь, — печально сказала Алена. — Видать, не разойтись нам по доброму.

— Передумала отсрочку мне давать? Осерчала на кол осиновый? — с усмешкой проговорил Ярин. — Видать, он тебя задел-таки.

Алена глядела на него молча, без зла, с печальной усталостью. Потом сказала:

— Погожу еще. Злодеи на кресте каялись, вот и посмотрю, как тяжел крест твой тебе покажется.

Мать ждала его, покорила, что шатается ночь-полночь невесть где. Выговорила упреки ему так, по привычке больше, потому как знала — Ярин и завтра, хорошо, ежли к полуночи домой воротится, а то и вовсе под утро. Раньше хоть для виду посмеется, за плечи обнимет, «Не ругайся, мамка», скажет. А теперь — молчит больше, а коль не по нему что, таким бирюком зыркнет, аж сердце екает… И что в голове у него творится, неведомо. Мать уж и тому рада была, что дождалась сынка, что ночевать домой воротился. Пока он промокшую одежу с себя скидал, она проворно ухватом чугунок из печи вытянула, щец горячих, упревших половником зачерпнула: