Энн Райс - Песнь серафимов

И вот я рассчитывала и прикидывала, словно упражнялась в арифметике. Если о нас узнают, нас обвинят в содеянном. Но если Годуин заявит о своих правах, его ждет бесчестье.

А вдруг девочек отнимут у меня и навеки заточат в замке графа? Этого я боялась больше всего.

Мое преступление заключалось только в умолчании, но шахматные фигуры уже замерли друг перед другом в ожидании движения руки.

Моему отцу придвинули стул, но он остался стоять, попросив Меира взять лампу и осветить лица обоих гостей, стоявших перед ним. Меиру совершенно не хотелось этого делать, это было заметно, поэтому просьбу отца исполнила я, попросив прощения у графа. Тот жестом выразил согласие, глядя мимо горящего огня.

Мой отец вздохнул, нащупал стул и сел. Он сложил руки на набалдашнике трости.

— Мне все равно, кто вы, — сказал он. — Я вас презираю. Если посмеете навлечь беду на мой дом, пожнете бурю.

Годуин встал с места и выступил вперед. Мой отец, услышав звук шагов, поднял трость, словно хотел его оттолкнуть, и Годуин остановился посреди комнаты.

О, какое это было мученье! Но затем Годуин, проповедник, воспламенявший толпы на площадях и в лекционных залах Парижа, заговорил. Его нормандский диалект французского был безупречен, как у моего отца и у меня — это вы можете слышать сами.

— Плод моего греха, — начал Годуин, — явлен передо мной. Я вижу, к чему привели мои себялюбивые действия. Теперь я понимаю, что мои бездумные поступки имели тяжкие последствия для других людей, но эти люди приняли все с великодушием и благородством.

Я была глубоко тронута его словами, однако отец выразил нетерпение:

— Только попробуй забрать у нас детей! Я обвиню тебя перед королем. Ведь мы, если ты вдруг забыл, евреи короля, и ты не посмеешь так поступить с нами.

— Нет, — ответил Годуин по-прежнему скромно и благожелательно. — Я ничего не сделаю против вашей воли, магистр Эли. Я пришел в ваш дом не для того, чтобы выдвигать требования. Я пришел с нижайшей просьбой.

— И о чем же ты просишь? Не забывай, — сказал отец, — я готов взяться за трость и отколотить тебя до смерти.

— Отец, пожалуйста! — Я молила его не торопиться и выслушать.

Годуин вел себя так, словно его терпения хватит даже на то, чтобы спокойно встретить толпу, собравшуюся закидать его камнями. Он объяснил, в чем суть его просьбы.

— Разве перед нами не два прекрасных ребенка? — задал он вопрос. — Не потому ли Господь дал их нам, что мы принадлежим к двум разным верам? Взгляните, как он одарил Флурию и меня. Я, никогда не надеявшийся обрести любящее дитя, вижу перед собой сразу двоих дочерей, а Флурия, не расстававшаяся ни на день с любимыми детьми, сейчас боится потерять их по чьей-то жестокой прихоти. Флурия, умоляю тебя: отдай мне одну из этих прекрасных девочек! Магистр Эли, умоляю вас, позвольте мне увезти с собой одну из этих прекрасных девочек! Позвольте мне взять ее с собой в Париж, где она получит образование. Позвольте мне видеть, что она растет христианкой, под заботливой опекой преданного отца и дяди. А вы сохраните у своего сердца вторую. Кому из дочерей отправиться со мной, решайте сами, а я приму ваш выбор, потому что вы лучше знаете их души. Вы знаете, которая из двоих будет счастлива в Париже, в новой жизни, а которая сильнее привязана к матери. Они обе любят вас, в этом я не сомневаюсь. Флурия, умоляю тебя понять. Для меня, верующего в Иисуса Христа, это очень серьезно — то, что мои дети не могут быть вместе с моими единоверцами, что они не знают о самом важном решении их отца: вечно служить господу Иисусу Христу, каждой мыслью, словом и делом Я не могу вернуться в Париж, не обратившись к тебе с мольбой: пожалуйста, отдай мне одну из девочек. Позволь воспитать ее христианкой. Давай разделим поровну плод нашего греховного падения, наше бесценное достояние — этих прекрасных девочек.

Мой отец пришел в ярость. Он вскочил на ноги, сжимая трость.

— Ты обесчестил мою дочь, — прокричал он, — и теперь явился, чтобы делить детей? Делить? Ты возомнил себя царем Соломоном? Не будь я слеп, я бы тебя убил! Ничто не спасло бы тебя. Я убил бы тебя голыми руками и закопал на заднем дворе, чтобы лишить христианского погребения. Благодари своего Бога за то, что я слеп, болен и стар. Я не могу вырвать у тебя сердце и просто приказываю тебе убираться из моего дома. Я требую, чтобы ты больше никогда сюда не приходил, не искал встречи с девочками! Эта дверь навеки для тебя закрыта. И еще позволь мне просветить тебя: по закону это наши дети. Ты не сможешь доказать обратное. И подумай, какой разразится скандал, если ты не сохранишь тайну и объявишь вслух о своем наглом и жестоком притязании!

Я старалась успокоить отца, но он острым локтем отпихнул меня в сторону. Он размахивал тростью, его невидящий взгляд обшаривал комнату.

Граф был сильно расстроен, но выражение лица Годуина, исполненное тоски и скорби, не изменилось. Что касается Меира, я не могла понять, как он относится к этому спору, потому что была поглощена попытками обнять и успокоить отца, чтобы дать высказаться остальным.

Меня охватил страх, но не перед Годуином, а перед Найджелом. Найджел обладал достаточной властью, чтобы отнять у меня дочерей и привлечь всех нас к самому суровому суду. Ему хватило бы средств и людей, чтобы схватить девочек и запереть их в замке около Лондона, отказав мне в праве видеться с ними.

Но в лицах обоих братьев я не замечала никакой жестокости, только доброту. Годуин плакал.

— Как я раскаиваюсь, что причинил вам такую боль, — сказал он отцу.

— Да, ты причинил мне боль, пес! — ответил отец. Он с трудом отыскал свой стул и опустился на него, дрожа. — Ты согрешил против моей семьи. И снова грешишь против нас. Убирайся отсюда. Уходи!

Но в этот миг произошло нечто неожиданное. В комнату внезапно ворвалась Роза и с жаром обратилась к деду, умоляя его ничего больше не говорить.

Порой близнецы, неотличимые внешне, не похожи друг на друга по характеру. Один может быть гораздо решительнее и отважнее другого. Как я уже говорила именно так обстояло дело с моими дочерьми. Лия всегда вела себя как младшая сестра, а решения чаще всего принимала Роза. В этом она походила и на меня, и на Годуина и на моего отца, обладавшего сильной волей.

И вот Роза заговорила со всей присущей ей настойчивостью. Она сказала мне вежливо, но решительно, что хочет отправиться с отцом в Париж.

Годуин и Найджел были очень тронуты ее словами, но мой отец лишился дара речи и склонил голову.

Роза подошла к нему, обняла его и поцеловала. Но он не открыл глаза, а уронил трость и сжал руки на коленях в кулаки, не обращая внимания на внучку, словно не почувствовал ее прикосновения.

Я пыталась вложить ему в руку трость, поскольку он никогда не расставался с ней, но отец отвернулся от всех нас. Он словно погрузился в себя.