Дин Кунц - Блудный сын

— Ложь не должна навсегда уничтожить репутацию человека. Должна оставаться надежда на справедливость, искупление греха.

Майкл предпочел промолчать.

— Отца и мать застрелил не какой-то наркоторговец, решивший, что отец хочет занять его территорию. Это все чушь собачья.

Она давно уже об этом не говорила. Слишком сильную боль вызывали эти воспоминания.

— Отец узнал что-то такое, что влиятельные люди хотели бы сохранить в тайне. Он поделился с матерью, вот почему убили и ее. Я знаю, его что-то очень тревожило. Только понятия не имею, что именно.

— Карсон, мы сотню раз разбирались с уликами по его делу, — напомнил Майкл, — и пришли к выводу, что все слишком уж хорошо подогнано, чтобы быть правдой. По моему разумению, если одно очень уж плотно сходится с другим, речь идет о подставе. Но тут возникает другая проблема.

Конечно, правота была на его стороне. Мало того, что улики позволяли вынести ее отцу посмертный обвинительный приговор, так они зачищали все следы к тем, кто их оставлял. Она давно уже искала хоть один свободный конец веревочки, который позволил бы распутать весь клубок, но безрезультатно.

Красный свет сменился зеленым.

— Мы недалеко от моего дома. Я уверена, что у Викки все под контролем, но чувствую, что должна посмотреть, как там Арни. Не возражаешь?

— Ни в коем разе. Готов выпить чашечку плохого кофе Викки.

В хозяйской спальне особняка Гелиосов все шло не так хорошо.

Виктор хотел получать от секса не просто удовольствие. Гораздо больше.

Согласно философии Виктора, в мире не было других измерений, кроме материального. И единственным рациональным ответом на силы природы и человеческую цивилизацию являлась попытка подчинить их себе вместо того, чтобы смиренно склониться перед ними.

Кто-то был слугой, а кто-то господином. Он вот не собирался носить рабское ярмо.

А поскольку духовная составляющая в жизни отсутствовала, такое понятие, как любовь, могло существовать только в голове дураков; ибо любовь — состояние души, не плоти. С его точки зрения, нежности не было места в сексуальных отношениях.

В своем чистом виде секс являл собой способ, которым повелитель мог в полной мере реализовать свой контроль над подданным. Абсолютное господство одного и полное подчинение другого доставляли куда большее удовлетворение, чем то, что могла бы дать любовь, если бы она существовала.

Эрика Четвертая, как три предыдущих, как многие другие женщины, которых он создавал для себя, не была женой в традиционном смысле этого слова. Для Виктора она представляла собой атрибут, позволяющий ему более эффективно функционировать в светском обществе, служила защитой от других женщин, которых влекло к нему его богатство и которые видели в нем инструмент для получения сексуального удовлетворения.

Поскольку удовольствие и власть были для Виктора синонимами, глубина получаемого удовлетворения напрямую зависела от жестокости, с которой он использовал Эрику. И очень часто он оставался полностью удовлетворенным.

Как и все его современные создания, в критический момент она могла усилием воли блокировать боль. Во время секса он Эрике такого не разрешал. Острота получаемого удовлетворения усиливалась от осознания, что он доставляет ей страдания.

Он мог делать с ней все, что хотел, потому что, как и все его люди, травмы она залечивала быстро. Кровотечение останавливалось менее чем за минуту. От царапин через час-другой не оставалось и намека. Синяки, поставленные ночью, к утру исчезали бесследно.

Большинство из созданных им людей не знали такого понятия, как унижение, потому что основой стыда во всех его проявлениях служила вера в то, что в сердце сотворения лежит Моральный закон. В войне против человечества, которую он рано или поздно намеревался развязать, ему требовались солдаты, не связанные моральными ограничениями, уверенные в собственном превосходстве и способные на абсолютную безжалостность.

А вот среди эмоций, дарованных Эрике, стыд остался, потому что от него перекидывался мостик к невинности. И пусть он до конца не понимал, почему так происходит, даже легкое оскорбление нежной, чувствительной натуры возбуждало куда больше, чем самое жестокое обращение с женщиной, начисто лишенной стыдливости.

Он заставлял Эрику проделывать то, что казалось ей наиболее постыдным, потому что вот она, ирония судьбы: чем сильнее становились ее стыд и отвращение к себе, чем ниже опускалась она в собственных глазах, тем становилась более покорной. Во многих аспектах он создал ее сильной, но не настолько сильной, чтобы не иметь возможности подавить ее волю и заставить выполнять любые его желания.

Он бы еще больше ценил в жене покорность, если бы вбил это свойство души кулаками, а не запрограммировал в процессе создания. Ибо в последнем случае чувствовалась некая механическая искусственность.

И хотя Виктор, каким он стал теперь, мог вспомнить время в далеком прошлом, столетиями раньше, когда по-другому относился и к женщинам, и к институту семьи, он не находил объяснения, почему молодой Виктор придерживался тех странных взглядов, что его к этому побуждало. По правде говоря, разбираться с этим он и не собирался, поскольку давным-давно выбрал другую дорогу, и пути назад уже не было.

Молодой Виктор также верил в могущество человеческой воли, способной подчинить природу своим желаниям, и вот в этом для нынешнего Виктора ничего не изменилось. Триумф воли превыше всего — принцип, которому он неизменно следовал.

И в спальне все пошло не так именно потому, что на этот раз его воле не удалось подчинить реальность своим желаниям. Он хотел получить сексуальное удовлетворение, но оно ускользало от него.

Мысли его продолжали возвращаться к званому обеду, к виду Эрики и издаваемым ею звукам, когда она шумно втягивала с ложки суп.

Наконец он скатился с нее, лег на спину, признавая свое поражение.

В молчании они смотрели в потолок, пока она не прошептала: «Извини».

— Может, вина моя. — Он хотел сказать, что, возможно, допустил какую-то ошибку, когда создавал ее.

— Я тебя не возбуждаю.

— Обычно — да. Но не сегодня.

— Я научусь, — пообещала она. — Стану лучше.

— Да, — ответил он. И действительно, ничего другого ей не оставалось, если она хотела и дальше играть свою роль. Но у него уже возникли сомнения в том, что Эрика Четвертая будет последней Эрикой.

— Я еду в больницу, — сказал он. — У меня творческое настроение.

— «Руки милосердия». — По ее телу пробежала дрожь. — Думаю, она мне снилась.

— Нет. Я лишил тебя всех снов о месте твоего появления на свет.

— Но мне снилось какое-то место, — настаивала она. — Темное, странное, пропитанное смертью.