Стивен Кинг - Полная тьма, ни одной звезды

— Ну, разумеется, вы так скажете, не так ли?

— Это ваш последний вопрос, сэр. Садитесь в грузовик, уезжайте, и не возвращайтесь сюда. Если вернетесь, я врежу вам топорищем.

— Вы отправитесь в тюрьму за нападение! — В тот день на нем был целлулоидный воротник, и он весь перекосился. Можно было почти испытать жалость к нему, когда он стоял там с воротником упирающимся в нижнюю часть его подбородка, с потом проделывающим борозды через пыль на его полном лице, дергающимися губами и выпученными глазами.

— Ничего подобного. Я предупредил вас убраться с моей собственности, это мое право, и я намереваюсь послать заказное письмо в вашу компанию, заявив о том же. Вернетесь вновь, и это будет уже незаконное вторжение, и я изобью вас. Учтите предупреждение, сэр. — Лapc Олсен, который снова подвез Лестера в своем красном фургоне, практически обхватил уши руками, чтобы лучше слышать.

Когда Лестер достиг пассажирской двери грузовика, он обернулся с вытянутой рукой и указывая пальцем, как адвокат со склонностью к театральности в зале суда.

— Я думаю, что вы убили ее! И рано или поздно, убийство раскроется!

Генри или Хэнк, как он теперь предпочитает чтобы его называли, вышел из коровника. Он сбросил вилами сено, и держал вилы у груди как винтовку.

— А я думаю, что вам лучше убраться отсюда прежде, чем вы начнете истекать кровью, — сказал он. Добрый и довольно робкий мальчик, которого я знал до лета 1922 года, никогда не стал бы говорить такое, но этот сказал, и Лестер понимал, что он имел в виду. Он залез внутрь и уселся, скрестив руки на груди.

— Возвращайся в любое время, Ларе, — сказал я дружелюбно, — но не подвози его, независимо от того сколько он предложит тебе за то, чтобы ты подвез его бесполезную задницу.

— Низачто, мистер Джеймс, — сказал Ларе, и они уехали.

Я повернулся к Генри.

— Ты проткнул бы его этими вилами?

— Да сэр. Заставил бы его повизжать. — Затем, без улыбки, он вернулся в коровник.

Но тем летом он не всегда был неулыбчивым, и Шеннон Коттери была причиной тому. Он часто виделся с ней (больше по ее инициативе, что было хорошо для любого из них; это я понял осенью). Она стала приходить в дом после обеда по вторникам и четвергам, в длинном платье и шляпке, с сумкой на руке заполненной вкусной едой. Она сказала, что знала, «что мужчины готовят» — словно ей было 30, а не 15 лет — и сказала, что намеревалась проследить, чтобы у нас было, по крайней мере, два приличных ужина в неделю. И хотя у меня была только одна из кастрюль ее матери для сравнения, я должен признать, что даже в 15 лет она была превосходной кухаркой. Мы с Генри просто бросали стейки в неглубокую сковороду на печи; у нее были приправы, которые делали мясо просто восхитительным. Она приносила свежие овощи в своей сумке, не только морковь и горох, но и экзотические (для нас) такие как спаржа и толстые зеленые бобы, которые она готовила с луком и беконом. Был даже десерт. Я могу закрыть глаза в этом убогом гостиничном номере и ощутить аромат ее печенья. Я могу увидеть, как она стоит на кухне, покачивая задом, когда разбивает яйца или взбивает сливки.

Щедрая, вот слово для Шеннон: на бедра, на грудь, на сердце. Она была нежна с Генри, и заботилась о нем. Это заставило меня заботиться о ней… только это слишком слабо сказано, Читатель. Я любил ее, и мы любили Генри. После тех обедов по вторникам и четвергам, я настаивал на том, чтобы помыть посуду и отправлял их на веранду. Иногда я слышал их шепчущихся друг с другом, и выглядывал, чтобы посмотреть, как они сидят бок о бок в плетеных креслах, глядя на западные поля и держась за руки как старая супружеская пара. В другое время я подсматривал как они целуются, и в этом не было ничего от старой супружеской пары. Была сладкая необходимость в тех поцелуях, которая уместна только у очень молодых, и я исчезал с моим изнывающим от страсти сердцем.

Однажды в жаркий вторник она пришла рано. Ее отец был на нашем северном поле, на своем комбайне, Генри, ехал с ним, небольшая команда индейцев из резервации Шошоун в Лайм Биске, шла позади… и за ними Старый Пирог, управляющий грузовиком для сбора урожая. Шеннон попросила ковш холодной воды, который я рад был предоставить. Она стояла там, на теневой стороне дома, выглядя невероятно неприветливо в объемном платье, которое покрывало ее от горла до голени и от плеча до манжета платья Квакера. Вид у нее был серьезный, возможно даже напуганный, и на мгновение я сам испугался. Он сказал ей, подумал я. Это оказалось не так. Разве что, в некотором смысле.

— Мистер Джеймс, Генри болен?

— Болен? Да, нет. Я бы сказал, здоров как конь. И ест как конь. Ты сама это видела. Хотя полагаю даже больному человеку, будет сложно отказаться от твоей стряпни, Шеннон.

Этим я заслужил улыбку, но она была тревожной.

— Этим летом он какой-то другой. Я всегда знала, о чем он думает, а теперь не могу. Он постоянно о чем-то размышляет.

— Размышляет? — Спросил я (слишком усердно).

— Вы не заметили этого?

— Нет, мэм. — Конечно, я заметил. — На мой взгляд, он такой как всегда. Но он очень сильно заботится о тебе, Шен. Возможно, он выглядит задумчивым из-за твоих чувств к нему.

Я думал, что за это получу искреннюю улыбку, но нет. Она коснулась моего запястья. Ее рука была холодна после ручки ковша.

— Я размышляла об этом, но… — Остальное она выпалила. — Мистер Джеймс, если он влюбился в кого-то еще, одну из девочек в школе, вы скажете мне, ведь так? Вы не попытаетесь… пожалеть мои чувства?

Я засмеялся над этим, и увидел, что ее симпатичное лицо вспыхнуло от облегчения.

— Шен, послушай меня. Поскольку я твой друг. Лето всегда трудолюбивое время, и с Арлетт, которая ушла, мы с Хэнком выматываемся сильнее, чем однорукие обойщики. Когда мы приходим ночью, мы едим — хорошо еще, если ты появишься — и затем читаем в течение часа. Иногда он говорит о том, как скучает по маме. После этого мы ложимся спать, и на следующий день мы встаем и повторяем все это снова. У него едва хватает времени ухаживать за тобой, не говоря уже о другой девочке.

— Он хорошо ухаживает за мной, — сказала она, и посмотрела туда, где комбайн ее отца двигался с пыхтением вдоль горизонта.

— Ну… это ведь хорошо?

— Я просто подумала… он такой тихий теперь… такой угрюмый… порой, он смотрит вдаль, и я должна окликнуть его по имени дважды или трижды прежде, чем он услышит меня и ответит. — Она сильно покраснела. — Даже его поцелуи кажутся иными. Я не знаю, как объяснить это, но они не такие. И если вы когда-нибудь расскажите ему, что я сказала это, я умру. Просто умру.

— Я никогда не расскажу, — сказал я. — Друзья не ябедничают на друзей.

— Наверное, я несу чепуху. И конечно он скучает по своей маме, я знаю это. Но многие девочки в школе симпатичнее меня… гораздо симпатичнее…