Скарлетт Томас - Наваждение Люмаса

— Господи, — вырвалось у меня.

— А потом тот, который меня держал, сказал: «Не действует. Он сдвинулся на религии, ясное дело. Возомнил себя Иисусом или вроде того. Такого хоть распни, все равно не расколется, мать его». Тогда второй сказал: «Просто у римлян вот чего не было» — и достал пушку. Вынужден признаться, он был прав: теперь я и в самом деле испугался куда больше. Я стал вырываться, но тут тот, который меня держал, поскользнулся на льду и выпустил меня. Я из последних сил ввалился в часовню и захлопнул за собой дверь. Я все думал про святого Фому и пытался примириться с мыслью о смерти. Оказалось, это проще, чем я думал. Я понимал, что, наверное, вот-вот умру, но сознавал весь абсурд ситуации — быть застреленным в университетской часовне! Инстинкт загнал меня под скамью, хотя разум твердил: вот сейчас откроется дверь, они войдут и пристрелят меня. Бежать мне некуда.

Я давно перестала жевать. Это какое-то безумие.

— И что потом?

— Дверь открылась — думаю, они вышибли ее ногой, — но внутрь они не вошли. Они минут пять стояли там и орали. Ругались матом и пытались заставить меня выйти. Подробно рассказывали, что сделают с тобой, если я не выйду, но я просто отгородился от их слов и — впервые за долгие годы — молился. Я слышал, как они спорили о своих пушках и о том, как им теперь быть. В какой-то момент один из них сказал другому: «Да просто пойди туда и прикончи его!» Но тот ответил, что первый, видимо, совсем двинулся, если думает, что он пойдет туда и лишится чего-то… чего-то там, я не понял чего. — Адам отпил еще немного воды. — Вот поэтому я и подумал, что здесь ты будешь в безопасности. Мне показалось, что они не могут входить в освященные места.

— Ну а потом-то что? Они просто ушли?

— Да. Ну, в конце концов. Мне показалось, что прошел не один час, хотя, возможно, промелькнуло всего каких-то пять минут. Ни один из них не желал войти в часовню, а я не собирался из нее выходить. Не думаю, чтобы им улыбалось устроить мне осаду: они сутками торчат в снегу, а я сижу под крышей, ем облатки и пью причастное вино.

— По-моему, я о такой храбрости еще никогда… — начала я.

— Не льсти мне, — сказал он, подняв вверх ладони. — Когда они ушли, меня трясло так, что я минут двадцать не мог подняться. А когда наконец встал, выпил все причастное вино, какое нашел. Так что какая уж там храбрость…

Ты не прав, хотелось мне сказать ему, но меня беспокоило еще кое-что.

— Эта вещь, про которую ты сказал. Ну, то, чего ты не понял. Что это было?

Адам взял вилку и теперь ел свое жаркое с таким умиротворенным видом, как будто бы только что поведал мне о результатах футбольного матча, а не о том, как его едва не убили.

— Извини, что? — переспросил он.

— Ты сказал, что когда один из них велел другому войти в часовню, тот ответил, что в таком случае он что-то там потеряет. Ты не помнишь, что именно? Как это звучало?

— М-м… да. Думаю, это была какая-то аббревиатура. Четыре буквы.

— Извини. Я понимаю, что ты вряд ли их запомнил.

— Да нет, я помню. Это были буквы ДИТЯ. «Я ведь потеряю свое ДИТЯ» — вот как он сказал. Но мне это абсолютно ни о чем не говорит. А тебе?

Я помотала головой:

— Тоже нет. Не знаю, с чего я решила, что смогу что-нибудь понять.

Когда с ужином было покончено, Адам отвел меня во внутренний двор покурить. Двор представлял собой небольшой квадратный газон, сейчас припорошенный снегом, окруженный четырьмя дорожками из серого камня. Адам объяснил, что, хотя мы и вышли сейчас на свежий воздух, на самом деле вроде как монастыря и не покидали. Когда я спросила, можно ли тут курить, он сказал, что точно не знает, но что к гостям здесь уж точно придираться не станут. И вот теперь я стояла и втягивала в легкие токсичный дым, размышляя о внутренних дворах в колледже Рассела и о том, что люди используют их только для того, чтобы покурить, — и большинство студентов понятия не имеет, что эти дворы могли быть задуманы для чего-то другого.

— Что-то ты притихла, — сказал Адам, прислонившись к каменной колонне.

— Чувствую себя не в своей тарелке, — ответила я. — Кажется, что меня вот-вот поразит молнией за то, что я курю и ругаюсь. Или еще хуже — за то, что я беспокоюсь из-за такой ерунды, как перспектива быть сраженной молнией за то, что курю и ругаюсь, когда на самом деле должна чувствовать себя виноватой из-за того, что случилось с тобой, и еще из-за того, что теперь я всех вас подвергаю опасности… И помимо всего прочего, мне нужно придумать, как от них скрыться и куда поехать.

— Ты могла бы просто остаться здесь, — сказал Адам.

— Не могу, — ответила я. — Мне нужно найти одного человека.

Но я не стала говорить ему, кого именно, и не стала говорить ему, каким образом я собираюсь его искать.

— Это связано с книгой? — спросил он.

Я кивнула.

— Если я правильно понимаю, о книге тебя лучше не спрашивать?

— Да. Думаю, тебе лучше вообще забыть о ее существовании.

Адам пожал плечами:

— А. Ну что ж, я рад, что, по крайней мере, увидел тебя снова.

— Да уж, радость та еще, — ответила я. — Посмотри, что с тобой уже случилось.

— Это пустяки, — сказал он, глядя в сторону. — Боль хотя бы реальна.

— Я знаю, о чем ты, — сказала я после короткой паузы.

— Правда? — удивился он.

— Ну, может, и нет, — ответила я, выдохнув дым в холодный воздух. — Но у меня… Не знаю. У меня странный взгляд на вещи. Еще и поэтому я чувствую себя здесь лишней… И вообще-то с тобой — тоже. — Я откашлялась — казалось, я проглатываю слова вместе со слюной и никотином. Все, что я хотела сказать (и чего не хотела — тоже), сократилось до одного-единственного предложения. — Я совершила много плохих поступков.

— Все мы совершаем много плохих поступков.

— Да, но одно дело — забыть поздравить бабушку с днем рождения и совсем другое — то, что делаю я. Я…

— Что бы ты ни делала, для меня это не имеет никакого значения.

Я не могла рассказать Адаму о своей извращенной сексуальности, поэтому просто бросила окурок в снег на газон, и он немедленно провалился в этом месте, мигнув на прощанье, словно глаз чудовища.

— У меня склонность к саморазрушению, — сказала я. — По крайней мере, так это называют в журналах.

— Саморазрушение, — повторил Адам. — Любопытный термин. Думаю, у меня такая же склонность, но в более буквальном смысле. Это то, о чем просит Дао: отречься от себя самого и избавиться от своего эго.

— Так, значит, в каком-то смысле саморазрушение — это хорошо? Интересная мысль.

— Ну, с тех пор, как я потерял Бога…

— Потерял? — переспросила я, едва заметно улыбнувшись. — Какая небрежность!

Черт. Нашла когда шутить. Эриел, ради бога, перестань издеваться над людьми. Но Адам посмотрел на меня ровно одну секунду, а потом, совершенно неожиданно, сделал несколько шагов в мою сторону, прижался ко мне и страстно поцеловал. Я ответила на его поцелуй, хотя понимала, что здесь для этого не место. Его губы прижимались ко мне с какой-то холодной настойчивостью, и в какой-то момент он пустил в ход и зубы — стал кусать мои губы, чуть ли не вгрызаясь в них по-настоящему. Я отстранилась: