Джон Харвуд - Сеанс

Великодушие Магнуса сияло еще ярче на фоне поведения моей матери. И все же мои дурные предчувствия набирали силу, так что Ада, которая, как всегда, почувствовала мое беспокойство, предложила мне поговорить с Магнусом от моего имени.

— Но что я стану делать, если нарушу данное ему обещание? — воскликнула я. — Прошло едва две недели, как я это обещание дала.

— Останешься с нами, — ответила Ада.

— Нет, я не смогла бы, — возразила я. — Если я нарушу обещание, я должна буду уехать отсюда. Было бы дурно с моей стороны здесь оставаться, и…

— Ты боишься, — мягко сказала Ада, — что, если не выйдешь за него замуж, его не будет здесь, чтобы помочь тебе, случись так, что твой недуг возвратится?

— Наверное, да.

— Этого недостаточно, чтобы выйти замуж, Нелл. Позволь мне поговорить с ним или Джорджу, если ты считаешь, что так будет лучше.

— Нет, вам нельзя этого делать.

— Тогда разве ты не можешь сказать ему, что твое сердце по-прежнему принадлежит Эдуарду?

— Я сказала… Сказала в самый первый раз, когда он сделал мне предложение… Он говорит, что ничего не имеет против.

— Но, Нелл, ты говорила мне, что он хочет детей. Ты же понимаешь, что это значит?

— Да… только давай не будем говорить об этом… пока еще.

— Тогда хотя бы попроси его дать тебе еще время.

— Я попробую, — сказала я.

— Нет, обещай мне, что попросишь.

— Тогда обещаю.

Однако подходящего момента так и не нашлось. В следующие два месяца Магнус был очень занят своими пациентами, и ему удавалось наезжать в Чалфорд лишь с очень краткими визитами; я стремилась насладиться последними неделями свободы, но тень грядущего замужества неминуемо их омрачала. Джордж и Ада не прекращали стараний уговорить меня разорвать помолвку, но во время такого обмена мнениями я была вынуждена выступать в роли защитницы Магнуса, его адвоката, противопоставляя любому их доводу перечисление его достоинств и моих собственных недостатков. Так что, когда он появился — за три недели до назначенного дня и уже с разрешением архиепископа на руках, — последние приготовления к свадьбе обрели неизбежность как бы сами собой.

Не то чтобы этих приготовлений было так уж много: я с самого начала сказала, что хотела бы устроить совсем простую, не очень людную свадьбу, и в этом, как и во всем остальном, Магнус буквально следовал высказанному мной желанию. Приближающаяся церемония, с обычно принятой точки зрения, была, несомненно, пародией на то, что должно было бы стать счастливейшим днем моей жизни, но ведь малейшее сходство с нормальным положением дел исчезло, когда моя мать отказалась присутствовать на церемонии. После этого вся процедура лишь на шаг отличалась от простого приема, устроенного для четверых человек: я и подумать не могла, кого мне пригласить на свадьбу, кроме Ады и Джорджа, а друзей Магнуса, но всей видимости, разбросало по самым недостижимым уголкам всего мира. Ада и Джордж, разумеется, предложили отпраздновать это событие в пасторском доме, но я не хотела этого, как и ничего другого, что могло бы происходить, если бы я вышла замуж за Эдуарда. Счастье лежало в могиле на погосте храма Св. Марии, и рядом с этим фактом никакое нарушение принятых обычаев, даже самое невероятное, не казалось сколько-нибудь существенным.

Как-то в отчаянии Ада упрекнула меня, что я предаю память Эдуарда.

— Если я его и предала, — ответила я, — это уже свершилось, и нарушение обещания этого не отменит.

Эти слова вспомнились мне, когда я стояла у могилы Эдуарда в день свадьбы. По правде говоря, я не могла чувствовать, что изменяю ему, потому что этот брак так мало отвечал моим собственным желаниям и столь во многом объяснялся чем-то вроде морального принуждения: ведь я дала слово Магнусу в минуту самозабвения, убедив себя, что смогу привнести в его жизнь теплоту и счастье за все то, что он для меня сделал. И если с той минуты я чувствовала себя как человек, очнувшийся от сна, где он подписал отказ от драгоценного наследства, и обнаруживший, что и в самом деле сидит в конторе своего поверенного с пером в руке, перед собственной подписью, на которой высыхают чернила, — что ж, данное мною слово все равно остается данным мною словом. «Он никогда не сможет занять твое место, — молча сказала я Эдуарду, — никогда…» И добавила, почти гневно: «Если бы ты только прислушался к моим словам, если бы держался подальше от Холла… Помоги же мне! — воскликнула я. — Подскажи, что мне делать!» — Но ощущение его присутствия рядом со мной снова ускользало от меня.

— Прости меня, — сказала я вслух, кладя на его могилу собранные цветы — незабудки и колокольчики, сирень и гиацинты, повернулась и, ничего перед собою не видя, двинулась прочь.

Раксфорд-Холл

Вторник, 26 сентября, 1868 г.

Уже стемнело — я не знаю, который теперь час. Клара крепко спит в колыбельке — так крепко, что я вынуждена время от времени проверять, дышит ли она. Я совершенно измождена усталостью, но уверена, что не засну. В голове моей, словно крысы в клетке, мечутся мысли; я не могу привести их в порядок, но знаю, что должна — ради нее. У меня есть три дня до приезда Магнуса: три дня, чтобы записать все, что произошло, и подготовиться к тому, что, как я опасаюсь, должно произойти.

По крайней мере, я отыскала надежное место, где могу спрятать свой дневник. Я не решалась начать его в Лондоне, боясь, что Магнус его найдет. Если бы он узнал… Но нет, я пока не стану писать об этом. Я не должна предполагать самое худшее, или я потеряю всякую надежду.

Начну с описания моей комнаты или, скорее, двух, так как Клара спит в маленькой каморке, которая когда-то была, по-видимому, чуланом или стенным шкафом, открывающимся из этой. Мы находимся на втором этаже, примерно в середине длинного коридора, изобилующего изгибами и поворотами, так что трудно сказать, где ты находишься. Мне пришлось вернуться к началу коридора и трижды пересчитать двери, чтобы выяснить, что здесь расположены четырнадцать комнат. Лестница для слуг — в дальней части дома, она отделена дверью от главной, фасадной части Холла.

Деревянные панели вычищены и отмыты, полы устланы новыми коврами; это придало бы мне уверенности, если бы я не подозревала, что это сделано в большей степени ради миссис Брайант, чем ради меня. Поскольку мне предстоит председательствовать на ее сеансе, то приличия должны быть соблюдены, хотя вряд ли она решится хоть одной ногой сюда ступить. Пол скрипит всюду, куда бы я ни пошла и как бы мягко ни ступала. Кровать — древнее ложе с четырьмя столбиками для балдахина, однако балдахин снят — он, несомненно, истлел в лохмотья — но, по крайней мере, постельное белье свежее и сухое. Здесь есть комод, умывальник, туалетный столик — все очень старого, темного дерева. Письменный стол, за которым я сейчас сижу… опять-таки не знаю, должно ли его присутствие в этой комнате меня успокаивать, или оно сулит что-то зловещее? Стоял ли он здесь раньше, или его принесли сюда по приказанию Магнуса? Словно он хотел этим сказать: «Я точно знаю, дорогая, что ты намереваешься писать, так что не воображай, что ты сможешь помешать мне это прочесть».