Стивен Кинг - Бессонница

Да. В одном он был совершенно уверен: ему нужно выговориться, выплеснуть все кому-то, прежде чем это сведет его с ума. Но кому? Лучше всего Кэролайн, но Кэролайн умерла. Лейдекер? Здесь возникала проблема — Ральф уже солгал ему про звонок в 911. Почему? Потому что правда прозвучала бы бредом сумасшедшего. На самом деле она прозвучала бы так, будто он заразился паранойей от Эда Дипно как простудой. И если взглянуть на ситуацию трезво и непредвзято, разве это не было и впрямь самым правдоподобным объяснением?

— Но это неправда, — прошептал он. — Они были реальными. И ауры тоже.

Путь обратно в Райский Сад неблизок, родной… и следи за теми зеленовато-золотистыми следами белых человечков, пока будешь в пути.

Расскажи кому-нибудь. Выложи все начистоту… Да. И это надо сделать прежде, чем Лейдекер прослушает запись звонка в 911 и появится здесь, требуя объяснений. В основном желая знать, почему Ральф солгал и что в действительности Ральфу известно о смерти Мэй Лочер.

Расскажи кому-нибудь. Выложи все начистоту.

Но Кэролайн умерла, Лейдекер был слишком чужим, Элен залегла где-то в укромном местечке, в убежище «Женского попечения», а Лоис Чэсс может проболтаться своим подружкам. Кто же остается?

Стоило ему поставить так вопрос, как тут же пришел и ответ, но Ральф все еще ощущал странное нежелание говорить с Макговерном о тех вещах, которые с ним происходят. Он вспомнил тот день, когда отыскал Билла, сидящего на скамейке возле бейсбольного поля и оплакивающего своего старого друга и учителя Боба Полхерста. Ральф тогда попытался рассказать Биллу об аурах, но Макговерн словно не мог услышать его; он был слишком занят обработкой своего любимого монолога на тему, какое дерьмовое это дело — стареть.

Ральф вспомнил эту скептически приподнятую бровь. Этот неизменный цинизм. Эту вытянутую физиономию, вечно такую мрачную. Эти литературные ссылки, обычно заставлявшие Ральфа улыбаться, но еще и нередко вызывавшие у него зародыш раздражения. И потом, было еще отношение Макговерна к Лоис: высокомерное, даже с оттенком жестокости.

Ральф прекрасно понимал, что эта характеристика далека от объективной. Билл Макговерн способен на доброту и — что, быть может, гораздо важнее в данном случае — понимание. Они с Ральфом знали друг друга больше двадцати лет, последние десять из которых прожили в одном доме. Билл был одним из тех, кто нес гроб Кэролайн на похоронах, и если Ральф не мог поговорить с Биллом о том, что с ним происходит, то с кем же он тогда мог говорить?

Похоже, ответ однозначен: ни с кем.

Кольца тумана вокруг уличных фонарей исчезли к тому времени, когда небо на востоке начало светлеть, а к девяти часам день стал ясным и теплым — очевидно, возвещая начало последнего короткого отрезка индейского лета. Как только кончилась телепрограмма «Доброе утро, Америка», Ральф спустился вниз, намереваясь рассказать Макговерну обо всем, что с ним происходит (или по крайней мере столько, на сколько у него хватит духу), пока он не испугался и не передумал. Однако, встав у двери в нижнюю квартиру, он услышал звук включенного душа и отдаленный — к счастью — голос Уильяма Макговерна, напевающий «Я оставил свое сердце в Сан-Франциско».

Ральф вышел на крыльцо, засунул руки в задние карманы брюк и погрузился в день, как в рекламный каталог. Ничто в мире, подумал он, не может сравниться с октябрьским солнцем; он почти физически ощущал, как его ночные печали уносятся прочь. Они, несомненно, вернутся, но сейчас он чувствовал себя неплохо; усталый, с тяжелой головой — это да, но все равно неплохо. Денек выдался не просто приятный; он был по-настоящему великолепный, и Ральф сомневался, что до следующего мая выдастся еще один такой. Он решил, что будет просто дураком, если не воспользуется им. Прогулка к развилке Харрис-авеню и обратно займет полчаса или сорок пять минут, если там встретится кто-то, с кем захочется немного поболтать, а к тому времени Билл уже примет душ, побреется, причешется и оденется. И если Ральфу повезет, будет готов выслушать и посочувствовать.

Ральф дошел до самой зоны отдыха возле забора окружного аэропорта, не до конца признаваясь себе в том, что надеется наткнуться на старину Дора. Если так случится, быть может, они могут немного поболтать о поэзии — например, о Стивене Добинсе — или, может быть, даже чуть-чуть о философии. Они смогут начать эту часть разговора с объяснения Дорранса, что такое «долгосрочные дела» и почему он считает, что Ральфу не стоит «впутываться» в них.

Только Дорранса на площадке для пикников не оказалось; там не было никого, кроме Дона Визи, который желал объяснить Ральфу, почему Билл Клинтон так ужасен на посту президента и почему для старых добрых Соединенных Штатов всей Америки было бы лучше, если бы американский народ избрал финансового гения Росса Перо. Ральф (который голосовал за Клинтона и на самом деле считал его довольно сносным президентом) слушал достаточно долго, чтобы соблюсти вежливость, а потом сказал, что должен идти стричься. Это было единственное, что он сумел придумать на ходу.

— Да, и вот еще что! — протрубил Дон ему вслед. — Эта дурочка, его жена! Дамочка-лесбиянка! Я их всегда различаю! Знаешь как? Я смотрю на их туфли! Ихние туфли, они как секретный пароль! Они всегда носят такие, с квадратными носами и…

— Пока, Дон! — отозвался Ральф и поспешно убрался прочь.

Он спустился примерно на четверть мили с холма, когда день бесшумно взорвался вокруг него.

Когда это случилось, он находился прямо напротив дома Мэй Лочер. Он замер на месте, вытаращившись вниз, на Харрис-авеню, не веря своим глазам. Его правая рука прижалась к основанию горла, а челюсть отвисла. Он был похож на человека, которого скрутил сердечный приступ, и хотя с сердцем, кажется, все было в порядке — во всяком случае, пока, — он ясно ощущал какой-то приступ. Ничто, виденное им этой осенью, не подготовило его к этому. Ральфу казалось, что ничего не могло подготовить его к такому зрелищу.

Другой мир — тайный мир аур — вновь стал видимым, но на этот раз таким ярким, что Ральфу и присниться не могло… таким ярким, что он мельком прикинул, не может ли человек умереть от перегрузки восприятия. Верхняя часть Харрис-авеню превратилась в яростно сверкающую страну чудес, наполненную перекрещивающимися сферами, конусами и полумесяцами разных цветов. Деревья, которые все еще отделяла неделя или чуть больше от окончательного перехода к осенним краскам, тем не менее вспыхнули, как фонари, в глазах и мозгу Ральфа. Голубизна неба перестала быть цветом и превратилась в громадный голубой гул.