Стивен Кинг - Бессонница

Никто — и уж, во всяком случае, не доктор Литчфилд — не говорил Ральфу Робертсу напрямик, что его жена скоро умрет, но настало время, когда Ральф понял это, не нуждаясь ни в чьих подсказках. С марта по июнь непрестанный шум и крики не стихали в его голове — период консультаций с врачами, бесконечной беготни с Кэролайн в больницу, поездок в другие больницы в других штатах для специальных анализов (в этих поездках Ральф провел большую часть своего времени, благодаря Бога за то, что у Кэролайн есть Полная медицинская страховка Голубого Креста), собственных исследований в Публичной библиотеке Дерри — сначала в поисках решений, которые могли упустить специалисты, а потом просто в поисках надежды и хватаниях за соломинку.

В те четыре месяца его словно тащили, пьяного, сквозь какой-то злобный карнавал, где люди на аттракционах по-настоящему орали, заблудившись в зеркальных лабиринтах — по-настоящему заблудившись, а обитатели Аллеи Капризов Природы пялились на тебя с фальшивыми улыбками на губах, в то время как в их глазах отражался ужас. Ральф начал видеть все это к середине мая, а с приходом июня стал понимать, что в запасах торговцев из медицинских рядов остались лишь шарлатанские снадобья и что веселые танцевальные мелодии уже не могут больше скрыть тот факт, что из динамиков доносится не что иное, как похоронный марш. Точно, это был карнавал: карнавал затерянных душ.

Ральф продолжал бороться с этими кошмарными образами — и с еще более жуткой мыслью, маячившей за ними, — в течение всего начала лета 1992-го, но когда июнь сменился июлем, не обращать на них внимания стало невозможно. Самый сильный летний зной с 1971 гола окутал центральную часть штата Мэн, и городок Дерри закипал в парилке туманного солнца и теплой сырости; температура днем поднималась далеко за девяносто градусов [1] Девяносто градусов по шкале Фаренгейта — около тридцати двух градусов выше нуля по шкале Цельсия. — Здесь и далее , кроме особо оговоренных случаев, примеч. ред. . Город — и в лучшие времена отнюдь не походивший на оживленную столицу — впал в полный ступор, и именно в этой горячей тишине Ральф Робертс впервые услышал тиканье часов смерти и понял, что за период от июньской прохладной зеленой сырости до неподвижного зноя июля слабые шансы на выздоровление Кэролайн свелись к нулю. Она должна была умереть. Возможно, не летом (врачи клялись, что в их арсенале еще оставалось несколько хитрых приемов, и Ральф не сомневался, что так оно и было), но нынешней осенью или зимой. Его многолетняя спутница, единственная женщина, которую он любил в своей жизни, должна была умереть. Он пытался бороться с этой мыслью, обзывал себя старым, выжившим из ума болваном, но в задыхающейся тишине долгих жарких дней Ральф слышал это тиканье отовсюду — казалось, оно живет даже в стенах.

Однако громче всего тиканье раздавалось от самой Кэролайн, и, когда она поворачивала к нему свое спокойное белое лицо — скажем, попросить его включить радио, чтобы она могла послушать, пока чистит бобы на ужин, или спросить, не сходит ли он в «Красное яблоко» и не купит ли ей мороженое на палочке, — он видел, что она тоже слышит это тиканье. Видел это в ее темных глазах — поначалу лишь когда они были ясными, но позже даже когда они затуманивались от болеутоляющих препаратов, которые она принимала. К тому времени тиканье стало очень громким, и когда Ральф лежал в постели возле нее в те жаркие летние ночи, когда одна-единственная простыня, казалось, весила десять фунтов и ему чудилось, будто каждая собака в Дерри воет на луну, он прислушивался к этому — к тиканью часов смерти внутри Кэролайн — и думал, что сердце его разорвется от горя и ужаса. Сколько ей придется страдать, прежде чем настанет конец?

Сколько ему придется страдать? И как он сможет жить без нее?

Именно в этот странный, зыбкий период Ральф начал совершать все более долгие прогулки жаркими летними днями и тягучими, сумрачными вечерами, часто возвращаясь после них слишком утомленным, чтобы поесть. Он все время ожидал, что Кэролайн станет бранить его за эти походы, скажет: « Прекрати бродить, старый дурак! Ты убьешь себя, если будешь продолжать таскаться по такой жаре!» Но она никогда ничего не говорила, и он с благодарностью понял, что она даже не знала о его прогулках. То есть она знала, что он выходил из дома. Но не знала, сколько миль он одолевал, не знала, что, придя домой, он порой весь дрожал от изнеможения, едва не получив солнечного удара. Когда-то Ральфу казалось, она замечала все — стоило ему хотя бы, причесываясь, сдвинуть на полдюйма свой пробор. Теперь уже нет; опухоль в мозгу украла ее наблюдательность, как очень скоро украдет и ее жизнь.

Вот он и бродил, наслаждаясь жарой, несмотря на то, что зной порой кружил ему голову и вызывал звон в ушах; наслаждаясь ею в основном потому, что она вызывала звон в ушах; порой этот звон целыми часами гремел так громко и голова его гудела так яростно, что он не слышал тиканья часов смерти Кэролайн.

Он обошел большую часть Дерри в тот жаркий июль — узкоплечий старый человек с редеющими белыми волосами и большими руками, на вид все еще пригодными для тяжелой работы. Он бродил от Уитчэм-стрит до Барренса, от Канзас-стрит к Нейболт-стрит, от Мейн-стрит к мосту Поцелуев, но чаще всего ноги несли его на запад, вдоль Харрис-авеню, на которой все еще красивая и бесконечно любимая Кэролайн Робертс теперь доживала последний год своей жизни в тумане головных болей и морфина, до развилки и к аэропорту округа Дерри. Он шел от развилки — без единого деревца, ничем не защищенной от безжалостного солнца, — пока не чувствовал, что ноги сейчас не выдержат и подогнутся под ним, а потом поворачивал назад.

Он частенько останавливался, чтобы перевести дыхание, в тенистой зоне отдыха, рядом со служебным въездом в аэропорт. По вечерам это место становилось излюбленной площадкой для пьянок и гулянок подростков, наполнялось шумом и грохотом, несущимся из радиодинамиков, но днем оно было более или менее тихим пристанищем для компании, которую друг Ральфа Билл Макговерн называл старыми алкашами с Харрис-авеню. Старые алкаши собирались тут, чтобы поиграть в шахматы, побаловаться джином или просто поточить лясы. Ральф знал большинство из них многие годы (со Стэном Эберли, например, он учился еще в начальной школе), и ему было легко с ними… пока они не становились слишком назойливыми. Большинство не становилось. В основном это были янки старой закалки, от рождения считавшие, что если человек предпочитает не болтать о чем-то, то это его дело и никого больше не касается.