Дарья Радиенко - Законом боли земной

На чердаке, — мусор, пустые бутылки, загаженная продавленная тахта. Неумело пьют дешевый портвейн. Блюют и сношаются тут же.

Чуть повзрослее: так же ярко размалеванная, в юбке, больше похожей на трусы. Только на этот раз с ней потрепанный мужичок лет на тридцать старше. Полуголые, жрут на кухне водку пополам с пивом. Хохоча, она забрасывает ноги ему на колени…

Ночное шоссе, свет фар остановившейся рядом машины, приглашающий жест водителя.

Комната в общежитии. Смятое белье на полу, среди окурков и пластиковых стаканов.

И еще…

Можно вспоминать еще долго — если бы от всего этого не становилось темно в глазах.

Теперь иногда кажется, будто все это было с кем-то другим, все неправда, небыль, привиделось.

Потому что, когда понимаешь, что это правда…

«Ты что не спишь? Время позднее».

Он говорил так всегда, увидев, что она ждала его ночью. А она отвечала: «Да так, не спится». И видела едва заметный проблеск усмешки на дне его глаз, холодных и светлых, как сталь меча.

Многие не выдерживали его взгляда. И никто не поверил бы, что он может так смотреть на какую-то девку, ставшую его очередной подружкой. Да, она хороша, но ведь не красивее многих других, подобных ей — пленниц и рабынь, и тех, кто живет на Этрусской улице. Тех, с кем можно сойтись на час, но не зазорно прожить и годы — пока не придет время взять достойную девицу в жены и продлить свой род…

А она ждала всегда, как бы поздно он ни вернулся. Просто потому, что знала: без него ей все равно не заснуть.

…Она сидит за столом, уронив голову на руки, волосы закрывают лицо. Потом встает и поворачивает газовый кран.

Она кладет нож на край стола, у плиты, лезвием на огонь конфорки. И смотрит, как медленно розовеет металл в голубых лепестках прозрачного пламени.

Мои роче тои… рому давойу…

В явь свейта и в таини нощи, камо влече надеджна, съ волей иду…

Я не боюсь ходить одна, все самое худшее со мной уже было. Когда хочется проклясть свою красу, потому что ничем не смыть этот липкий налет, остающийся после чужих взглядов и рук. Он исчезает бесследно лишь в глазах того, кто впервые взглянет на тебя по-иному…

Та не должна была видеть такие сны. И, казалось, они ушли навсегда…

Они вернулись полгода назад. Неожиданно — словно прорвалась невидимая пелена, замутившая зрение.

Осенняя ночь была черно-серой: слякоть, мрак, дождь. Вернувшись домой далеко за полночь, она проваливается в сон, как была — одетая, с поплывшей косметикой на лице. А через несколько часов вскидывается, как от удара. Замерев, не дыша, смотрит во тьму — так, будто видит там что-то доступное ей одной. И по ее застывшему лицу медленно льются слезы, грязные от размазанной туши.

Она молчит, слушая забытые слова, вновь пронизавшие память светлой нитью. Молчит, глядя расширенными глазами во тьму. Туда, где, словно проступая в невидимом зеркале, обретая живую плоть и кровь, с ослепительной четкостью встает прошлое — ясно, как наяву, так, будто открылись глаза, будто рассеялась тьма и сознание затопил яркий свет, беспощадно озарив всю внутреннюю грязь, холодным огнем выжигая всю мутную накипь…

Две тысячи девятый год, — как говорится, от рождества… или, лучше, новой эры. Стало быть, две с половиной тысячи лет минуло с тех пор… Он был молод и знатного рода, Гай Муций по прозванию Корд, что значит «поздно рожденный».

Он жил в этом небольшом городе за рекой, в Риме. Когда там случалось бывать кому-то из расенов — то бишь, из тех, кого римляне звали этрусками, — они потом рассказывали, что Рума — город дикий, под стать его жителям, народу буйному и беззаконному. Что, украшенный лишь оружием и доспехами, снятыми с убитых врагов, он являет собой зрелище мрачное, грозное. Что нет там ничего красивого, радующего око…

И правда, там не найти было ни роскошных палат, как в Клевсине и Вейях, ни святилищ с пышным убранством, ни изваяний из мрамора и бронзы. Всего несколько высоких домов: храм Юпитера на Капитолийском холме, храм Весты на небольшой торговой площади — форуме. Улочки узкие, извилистые, лишь кое-где вымощены речной галькой. Простые дома из сырцового кирпича разбросаны по склонам холмов, среди густых рощ, оврагов и топких низин. В этих гиблых местах таилась болотная лихорадка — и каждый год собирала страшную дань…

Но это был его родной город. Здесь он восьми дней от роду, с крохотным золотым мечом на шее, был принесен в храм и наречен по имени. Здесь делал первые шаги и впервые взял в руки оружие. Здесь он в день своего семнадцатилетия принес первую жертву богам, отдав на их алтарь золотой амулет, потому что кончилось его детство, а мужчине не подобает носить золото — ведь только железо приносит победу! Это был его родной город, он любил его и был готов защищать… Как же иначе?

Вокруг города высилась крепостная стена, за ней тянулись пастбища и пшеничные нивы, протекал Тибр, желтый от песка и ила, — граница римских земель. А на другом берегу, с холма Яникул, начинались владения могущественных соседей — расенов. Но уже много лет в Риме правили их соплеменники, и они привыкли считать этот город окраиной своей державы, а на его жителей смотреть свысока. Не зря, дескать, говорится: каким болотом плыть, той и славе быть… Да и что тут скажешь, если дикий мятежный сброд не ценит чести, незаслуженно выпавшей ему на долю. Разве это не великая милость судьбы — пребывать под мудрой и справедливой властью царей расенской крови!

Сто семь лет там царствовали потомки расенов, и последним из них был Тархна — Тарквиний Гордый. Еще римляне называли его надменным и жестоким, да так оно и было… Волю сената и народа он презирал — не внимая ничьему совету, объявлял и заканчивал войны, по своей прихоти заключал договоры и нарушал их. Вопреки законам творил суд, лишал жизни и добра всех, кто был ему неугоден или подозрителен, приговаривал граждан к казням и изгнанию… Но наконец и сам он был изгнан из Рима. И прибыл в Клузий — по-нашему, Клевсин, — просить помощи у царя Ларса Порсенны. А тот немедля двинулся на Рим с вооруженным войском.

Говорили, что никогда прежде не бывало в сенате такого ужаса — настолько могущественным был тогда Клузий, столь грозным было имя Порсенны… Отраженный в своем первом натиске, он решил перейти от приступа к осаде: выставил стражу на холме Яникул, а лагерь расположил на равнинном берегу Тибра, собрав к нему отовсюду суда — и для надзора, чтобы не было в Рим подвоза продовольствия, и для грабежа, чтобы воины могли переправляться при случае где угодно. Скоро римские окрестности стали так опасны, что даже скот оттуда сгоняли в город, не решаясь пасти его за воротами. Бедный люд освободили от пошлин и налогов: пусть платят те, у кого хватает дохода, с неимущих довольно того, что они растят своих детей…