Дин Кунц - Безжалостный

За окном, в умирающем бризе, кроны пальм чуть колыхались в сладостном предвкушении дождя. Стоящие на якоре суда покачивались на прирученных волнах. Так красиво и при этом… тревожно.

– А Пенни? – спросил он.

– Ее издателю я оставил такое же заявление.

– А как ее агент?

– Элмы не было в нашем доме, когда он взорвался, Хад. Она в Нью-Йорке.

– Я про травму. Для Пенни. Потеря дома. Заставляет женщину задуматься. Для Пенни поворотный пункт. Может, пора. Время перемен.

Хотя Хад не так давно женился уже в седьмой раз, возможно, впервые в жизни он попытался представить себе, какие мысли могут прийти в голову женщины.

Но я тут же растоптал его надежды:

– Пенни думает, что одной такой перемены, как потеря дома, ей хватит надолго.

– Она так сказала?

– Я ее процитировал.

– Что ж, я здесь. Так ей и передай. Я – здесь.

– Приятно это осознавать, Хад.

Высоко в чернеющем небе что-то разорвалось, и большие жемчужины полетели сквозь тающий свет уходящего дня, они барабанили по внутреннему дворику, рыхлили воду в бухте, отлетали от волнолома.

– Есть и светлая сторона, – заметил Хад. – Я про дом. Теперь, раз уж вы живы.

– И что это за светлая сторона?

– Человеческий интерес. Дом взорвался. Потеря. Все воспоминания. Сувениры. Сгинули. Опра захочет пригласить тебя. Каждое шоу захочет. Сочувствие – это благо. Продажи возрастут.

Мужчина, работавший на палубе яхты, поспешил вниз, когда дождевые капли уменьшились в размерах, но количество их резко возросло.

Он, действительно, что-то ремонтировал. Ничего больше.

– Хад, я не хочу, чтобы люди покупали мою книгу из жалости ко мне.

– Почему?

– Гордость не позволяет.

К началу дождя количество судов в бухте значительно уменьшилось. Оставшиеся яхты и катера тоже спешили вернуться к причалам.

– Жестокий мир, Кабару. Конкуренция. Собака грызет собаку. Ни один писатель не может позволить себе быть гордым.

Дождь придавил и легкий бриз. Все окончательно застыло, посеребренное падающей с неба водой.

– А кроме того, это грех, – продолжал Хад. – Гордость. Слишком гордый, чтобы пойти к Опре. Ты это знаешь. Разве не грех?

– Если это тщеславие, да. Если самодовольство, да, грех. Если самооценка, возможно, с оговорками. Если самоуважение – нет.

– Сложно получается.

– Как и всё.

Под дождем бухта умиротворяла еще больше. Дождь очищал мир, мир нуждался в чистке. И однако, пусть дождь добавлял блеска всем поверхностям, моя тревога нарастала.

– Элма потеряла клиента, – сменил тему Хад. – На прошлой неделе. Важного клиента.

– Кого?

– Гвинет Оппенхайм.

– Хад, она не уволила Элму. Гвинет умерла от рака в восемьдесят шесть лет.

– Все равно плохо. Терять клиентов. Дурной знак.

Причину не отпускавшей меня тревоги, возможно, следовало искать в неожиданно взлетевшей цапле. Да и телефонный разговор с Хадом Джеклайтом спокойствия не добавлял.

Я сказал ему, что Пенни требуется моя помощь, не по части агента. По другому поводу, и разорвал связь.

Сунул мобильник в карман, глядя на бухту. Покинул большую гостиную, перешел в столовую, на пару мгновений задержался у окна. Благодаря навесу стекло оставалось чистым и сухим.

Тик настила пирса, сходни и швартовочная площадка потемнели от дождя, стали чуть ли не черными. Тиковые перила выглядели так, будто их отлакировали. Или они вдруг покрылись тонким слоем льда.

На мокром флаге соседской яхты звезды смешались с полосами, вода текла по палубе.

В ближайшем канале появились три темные формы, исчезли, появились вновь: трио морских львов.

Глаза всегда видят больше, чем может воспринять мозг, и мы идем по миру, не замечая многого из того, что нас окружает. Мы хотим, чтобы мир был простым, но живем-то в восхитительно сложном и, вместо того чтобы открываться ему, воспринимаем его сквозь фильтры, благодаря которым он становится менее пугающим.

Сложность подразумевает предназначение. Мы боимся предназначения.

Я вернулся в маленькую гостиную, встал за диваном, на котором по-прежнему спала Пенни, лицом к бухте. Чем дольше ты на что-то смотришь, тем больше видишь, но это был не тот случай.

Майло сидел у кофейного столика, с головой погрузившись в свою работу.

В какой-то момент все-таки отрывался от нее, потому что в гостиной горел свет.

Хотя до наступления ночи оставалось еще часа два, низкие черные облака и дождь привели к тому, что за окнами сгустились сумерки.

Свет отражался от окон, искажая вид на бухту, сглаживая резкие углы, сливая воедино предметы, которые в действительности находились достаточно далеко друг от друга.

Из-за дивана я видел отнюдь не все, а вот для любого, кто смотрел на дом из бухты, мы были как на ладони.

Марти, архитектор и строитель, однажды рассказал мне, с избытком технических подробностей, которые, само собой, в голове не удержались, что все три слоя стекла специальным образом обработаны, ламинированы с использованием нанотехнологий, благодаря чему с двух сторон стекло покрыто особо прочной защитной пленкой. И при землетрясении не разлетится осколками и никому не нанесет травму. Более того, если безумец или взломщик-неумеха попытается проникнуть в дом, разбив окно кувалдой, у него уйдет на это никак не меньше пяти минут, и затраченные усилия, возможно, остудят его стремление убивать или грабить.

Когда первая пуля, выпущенная из винтовки под патрон большой мощности, пробила одно из окон, раздалось лишь легкое «чпок». Стекла не разлетелись вдребезги. По ним не зазмеились трещины, рисуя паутину. Если не считать обрамления коротких трещин, дырка выглядела такой же аккуратной, как просверленная высокооборотной дрелью в доске.

Я увидел фонтанчик стеклянных брызг, даже услышал «чпок», одновременно увидел дыру в стекле, услышал, как пуля во что-то ударилась, но не повернулся, чтобы посмотреть, куда она угодила.

Вместо этого схватился за спинку дивана, за которым стоял, и потянул на себя, перевернул диван, растянулся на полу, рядом с Пенни, которая, так резко разбуженная, соскользнула по спинке дивана на пол. Теперь поставленное на попа сиденье укрывало нас от стрелка.

– Стреляют, – предупредил я, и она уже все поняла, когда с моих губ срывался второй слог.

Я посмотрел на Майло, который сидел на полу у кофейного столика, в каких-то двенадцати футах от нас, увидел, что он валится на бок. На мгновение подумал, что он ранен, но отсутствие хлещущей крови говорило за то, что пуля прошла мимо.

Мальчик еще не улегся на пол, как послышался второй «чпок», и тут же, с куда более сильным грохотом, стоящий на кофейном столике ноутбук разлетелся вдребезги.

Я не могу вспомнить, дышал ли, как марафонец, или затаил дыхание, прибавил мне ясности ума вид Майло, находившегося в смертельной опасности, или, наоборот, с головой у меня стало совсем плохо. Я знал, страх, пусть и имел место быть, отошел на второй, а то и на третий план под напором более сильной эмоции, назовем ее ужасом. Невозможной казалась даже мысль о том, что Майло могут убить. Отчаяние захлестывало, а в такой ситуации даже самый осторожный человек теряет голову и становится безрассудным. В критической ситуации и разум, и сердце требуют действия, но ошибочно принятое решение может принести даже больше вреда, чем бездействие, вот мне и потребовалось сжать волю в кулак, чтобы заставить себя сделать паузу и подумать.