Адам Нэвилл - Номер 16

Эйприл вспомнила слова Стивена о том, что, выходя из Баррингтон-хаус на ежедневную прогулку, Лилиан каждый раз прощалась, словно навсегда. И что в день смерти при ней был маленький чемоданчик с просроченным паспортом и билетом на самолет — она явно собиралась отправиться за море. Но почему же Лилиан перестала общаться с сестрой и родственниками, если Соединенные Штаты были столь важным для нее местом, куда она так стремилась попасть? Что-то не сходится.

Эйприл слышала о ритуалах, какие исполняют люди одержимые, о том, как они неукоснительно следуют своими нерациональными маршрутами, и все это лишний раз подтверждало, что двоюродная бабушка лишилась рассудка. Ее сознание помрачилось четыре десятилетия назад. Надев старинную шляпку с вуалью, Лилиан выходила из дома, намереваясь отправиться в Америку, но через час неизменно возвращалась — в смятенных чувствах, потеряв ориентацию в пространстве, чтобы затем успокоиться и на следующий день начать все сначала. Если бы речь шла не о ее бабушке и благодетельнице, Эйприл просто улыбнулась бы подобной нелепице, но она вместо того задалась вопросом: почему в наше время такой богатой престарелой даме позволяли на протяжении многих лет совершать подобные прогулки?

В следующем ящике лежали копии свидетельств о рождении Лилиан и Реджинальда, старые негашеные марки, медали Реджинальда, его обручальное кольцо и локоны волос в пластиковом пакете. Под всем этим покоились толстые стопки бумажек: квитанции, страховки, счета за квартиру, аккуратно разложенные по конвертам. Двоюродная бабушка была столь же дотошной, сколь безумной. Эйприл решила, что обязана разобраться во всем этом.

В нижнем отсеке бюро, если только не существует еще какого-нибудь сейфа или банковской ячейки, помещались последние, до сих пор неведомые, остатки бабушкиного наследства. Эйприл ударил в нос сильный, но не лишенный приятности запах карандашных опилок, пыли и высохших чернил. Он завис облачком перед ее лицом, а затем быстро вернулся в темный деревянный ящик, который, как видела Эйприл, был заполнен книгами. Все в простых обложках, изданные в те времена, когда на печать и переплет смотрели как на искусство. Каждый том был либо в холщовой, либо в кожаной обложке. Пропыленные и позабытые, эти книжки, однако, проливали свет на финал жизни двоюродной бабушки.

Открыв красный томик, лежавший сверху, Эйприл обнаружила разлинованные страницы, исписанные от руки, однако без дат. Она пролистала несколько негнущихся страниц и скоро поняла, что записи, сделанные неуверенной рукой, отделены друг от друга вложенными листами.

Почерк с трудом поддавался расшифровке. Это «б»? То, что сначала показалось похожим на «п», было все-таки «н». Все буквы так сильно заваливались вправо, что согласные буквально лежали на строках, вжимая гласные в голубые линейки. Эйприл пробежала глазами последнюю запись. В ней говорилось что-то о том, что «утром надо попробовать еще раз». И «пойти через Бэйс-уотер-роуд, которую я не видела много лет».

Вернувшись к первой странице, Эйприл принялась водить пальцами по строкам и шевелить губами, словно ребенок, который учится читать. Она медленно продиралась через текст дневника, пропуская целые предложения и абзацы, когда начинала совсем путаться в буквах. Однако мало-помалу отдельные слова становились понятными, иногда даже обрывки фраз вроде: «…дальше, чем до сих пор. Много лет назад». Или: «Существуют щели, через которые можно проскочить, куда он не посмеет последовать. Или же ждать». Кажется, написано именно так, но Эйприл не была уверена, а глаза уже разболелись от напряжения. В спальне было слишком темно для подобной работы.

Эйприл отложила тетрадь, вынула из ящика еще пять. Почерк в них был таким же, как и в первой, но хотя бы в одной из книжек над записями были проставлены месяцы, правда, над ними часто появлялся знак вопроса — июнь? — как будто Лилиан сомневалась в дате.

Всего дневников оказалось двадцать, и Эйприл выложила их на крышку бюро, строго соблюдая очередность, с которой те были помещены в ящик, рассудив, что Лилиан хранила тетради в хронологическом порядке, следовательно, внизу лежали самые старые.

Действительно, в последней книжице почерк оказался гораздо разборчивее. Он прекрасно читался, и на строчки было приятно посмотреть. И исправлений не нашлось, как будто все записанное на бумаге сначала старательно взвешивали в уме.

Отложив на потом все телефонные звонки, Эйприл вернулась к кровати и легла на пахнущую плесенью гусиную перину. Она наугад раскрыла первую тетрадь.

«Хайгейт и Хемпстед Хит теперь потеряны для меня окончательно. С этим я смирилась. Я ходила туда, чтобы видеть воочию места наших совместных прогулок. Но теперь они останутся лишь в моей памяти. И собора Святого Петра я не видела по меньшей мере полгода. Я не могу выйти в город. Это слишком трудно. После того случая в подземке я поклялась больше никогда не ездить на метро. Нехватка воздуха и тревога проявляются достаточно сильно даже на улице, но внизу, в этих тесных тоннелях, становится тяжелее вдвойне. Даже послеобеденные походы в библиотеку и Британский музей в Блумсбери теперь под запретом.

„Неужели и это тоже?“ — с отчаянием спрашиваю я себя каждый раз. Когда же закончится эта пытка, и с чем я останусь в итоге? Стеснение в груди и помутнение в глазах случались дважды в читальном зале, ощущение похоже на медленно разрастающуюся мигрень. У меня с собой была вода. Во второй раз какой-то мужчина с несвежим дыханием пытался воспользоваться моим состоянием.

Доктор Харди все равно уверяет, что я совершенно здорова. Но как я могу быть здорова? Доктор Шелли утверждает, будто я страдаю агорафобией, он считает, что это как-то связано с детскими воспоминаниями. Скоро придется отказаться от услуг умников с Харли-стрит. [7] Улица в Лондоне, на которой расположены кабинеты преуспевающих врачей. Я не посмею рассказать им о зеркалах. Оставшиеся тоже придется отправить в чулан».

Большинство записей в дневнике были примерно того же содержания. В них фиксировались приступы изнеможения и странные физические ощущения, пережитые бабушкой в различных местах Лондона, которые Эйприл не только не могла представить, но даже отыскать на карте. И в целом получалось, что Лилиан страдала от панических атак каждый раз, когда оказывалась слишком далеко от Баррингтон-хаус.

Постепенно записи превращались в список мест, куда бабушка отправлялась, чтобы уехать или, точнее, бежать из Лондона. Многочисленные железнодорожные станции: Юстон, Кингс-кросс, Ливерпуль-стрит, Пэддингтон, Чаринг-кросс, Виктория. Лилиан пыталась добраться до вокзалов, но не выдерживала нервного напряжения в сочетании с неприятными, парализующими мышцы симптомами, какими сопровождались все ее попытки. Это свое состояние она скоро начала именовать «болезнью».