Шарлотта Джей - Кости мертвецов

В тропиках все разлагается так же быстро, как и растет. За ночь шляпа или ботинки могут покрыться плесенью; тело разлагается всего за несколько часов, а за несколько недель может погибнуть личность. Все говорили, что в последние месяцы Вашингтон превратился в развалину. Он и сам чувствовал что-то вроде внутреннего разрушения. Но ему все же хватало сил исправно исполнять свою работу и не получать выговоров, потому что он не только ненавидел Найала, но и боялся его.

— И это, — заметила Сильвия, — еще подозрительнее.

Ее попытка связать девушку из комнаты напротив с Дэвидом Уорвиком обеспокоила его. Это обстоятельство могло сделать и без того затруднительное положение вовсе невыносимым. Он сказал со злостью:

— У Найала миллион знакомых. Делает что-то для людей, оказывает пустячные, незначительные услуги, чтобы все чувствовали себя обязанными ему… Такой уж он тип. А Уорвик… это распространенное имя.

— Я бы не сказала.

— Женщины, — едко проговорил Вашингтон, — всегда делают из мухи слона. Стоит двоим людям вместе пообедать, как их тут же укладывают в постель. Цепляются ко всем как банный лист.

Сильвия подалась вперед и наполнила его стакан. Окончив школу в Сиднее, она работала фото-моделью и привыкла к проявлениям несдержанности. Она считала, что артистическая натура должна быть загадочной, необъяснимой, непредсказуемой. Ею следовало восхищаться и уважать — она не раз слышала это. Она же, считая себя самой обыкновенной, никогда не пыталась пыжиться. Большую часть своей жизни она вращалась среди людей, которые увлекались или воображали, что увлекались живописью, музыкой, поэзией, но им не удалось пробудить в ней интерес к искусству. Она знала весь их жаргон, но не заразилась их пылом. Она полагала, что с этим нужно родиться, нужно прийти в этот мир с печатью губ Аполлона на челе. Этим творческим людям, наделенным воображением, все поклонялись, им прощались любые недостатки, им дозволялось все. Последние семь лет жизни она посвятила этим людям. Она жила с тремя художниками, которые видели в ней образ своей любимой, умершей или предательски вышедшей замуж во второй раз матери. Наконец, когда ее оставил последний из них, она в отчаянии уехала в края, где, как ей говорили, мужчины сделаны из другого теста, чтобы здесь увлечься еще одной творческой личностью — Филиппом Вашингтоном.

Конечно, он не был творцом в прямом смысле этого слова. Его творческие достижения ограничивались небольшими витиеватыми поэмами, туманный смысл которых Сильвия, пугавшаяся изобилия папуасских названий, была не в состоянии постичь. Однако в них было нечто свежее, идеи и восторженное исступление. Не балет, но туземные пляски, не Пикассо, но пестрые маски, не континентальные блюда, но странные, экзотические, неудобоваримые сочетания таро и картофеля. Здесь присутствовали и прежние, узнаваемые черты, словно призраки былых ее любовников, просвечивающие на фоне причудливых форм, навеянных двенадцатью годами жизни в тропиках: бурные, но скоротечные чувства, точный, живой, безжалостный язык, истерические взлеты и глубины радости и отчаяния.

— Вот, — с нежностью в голосе сказала она, — выпей еще. — Когда он был навеселе, то казался спокойнее, а потому, думала Сильвия, чувствовал себя счастливее. Оттаяв, он погладил ее по руке.

— Моя маленькая неряха.

— Думаю, этот дом так действует на тебя, — мягко проговорила она. — Наверное, тебе не нужно было приходить сюда. Только сильные женщины вроде меня могут спать рядом с мертвецом.

Ее слова понравились ему. Он гордился своей впечатлительностью, хотя в последнее время она тревожила его.

— Куда мне еще идти? — надулся он. — Несмотря на твою глупость, ты единственная родная мне душа в этом ужасном городе.

Сильвия улыбнулась и закрыла глаза. Постоянные обиды не ожесточили ее, и почти каждое сказанное им слово отдавалось в ее душе болью. Но на лице не отражалось ни тени страдания.

— До сих пор тебе нравилось таскаться по чужим домам, — заметила она.

— Здесь все рушится, — с горечью проговорил он. — Дом так и кишит тараканами. Я не смогу здесь спать. Они топчутся на голове, будто слоны. А Реи такой дурень, что не может даже заварить чай.

— Говорила я тебе, ты еще пожалеешь, что уволил тех двух туземцев, — сказала Сильвия. — По крайней мере, тот грязный старый черт, что повыше, хорошо стряпал.

— А я не жалею, — по-детски заупрямился он. — Нечего меня утешать. Только дураки жалеют. Я — никогда!

Он не хотел обидеть ее. Он считал ее неспособной на сильное чувство, неспособной понять и половины его слов. Просто ему нужно было кому-то изливать душу. Но теперь, глядя в безмятежное лицо Сильвии, он позавидовал ее трезвому, простому взгляду на жизнь. Он встал, опустился у ее ног на пол и зарылся носом в подол ее юбки. Сильвия погладила его по голове и улыбнулась. Она уже почти не обращала внимания на его вспышки раздражения, потому что они всегда завершались вот так.

Она напоминала Вашингтону не мать, а сестру, которая была на десять лет старше и заботилась о нем все его детство и юность. Эта прямая, самоотверженная хромая женщина жила в Мельбурне и занималась «художественной» керамикой.

Он мечтал жить с ней в доме на холме по соседству с самыми видными государственными служащими. Презирая успех, он вместе с тем стремился к успеху и хотел прославиться на весь мир. Но за семь лет экстравагантной жизни на маленькую зарплату он ни на шаг не приблизился к своей цели. У него не было денег на строительство собственного дома, а государство не предоставляло ему жилья. С жильем было трудно, а первыми в списке ожидающих заселения стояли имена людей с высоким заработком. В жилищном отделе ему говорили, что у него в конце концов есть крыша над головой, пусть даже там полно тараканов и гекконов, а пол изъеден паршивыми белыми муравьями. Ему еще повезло. Большинство холостяков живет в невыразимо более кошмарных условиях и едва не сходит с ума от вечного шума и неудобств.

Несколько лет он был почти всем доволен. Он любил тропики и свой дом до тех пор, пока он не начал разваливаться на части. Обычно он держал двух слуг-папуасов, а временами и целых пять, и все они относились к нему дружелюбно и даже по-настоящему привязывались к нему. Он был беден, но это его забавляло. Всегда оставалась надежда на продвижение по службе, а значит, и на получение дома. Полгода назад эта надежда испарилась. Доходное место в управлении отдали кому-то другому. Дом его — совсем развалина. Одежда вся заштопана, магазины требуют оплаты счетов. А его сестра все так же занимается керамикой и в письмах уже не спрашивает брата, как продвигаются дела с домом. Наверное, государство не может предоставить жилье, и, уж конечно, сам он не сумеет построить себе дом. Людям стало трудно с ним общаться, и все решили, что, в конце концов, он не такой уж занятный собеседник. Если бы Вашингтону предложили работу на юге, он бы с радостью согласился.