Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

– Нет у вас, дедуля, никакого рака. Хватит мучить себя и других. Я понимаю: ваша жена умерла, дети выросли, да и внуки тоже. И, наверно, вам одиноко. Но вы нужны своим близким, они очень вас любят, и если они иногда забывают лишний раз сказать вам об этом, то лишь оттого, что уверены: вы сами прекрасно это знаете. Купите-ка путёвку на теплоход и поезжайте в какой-нибудь потрясающий круиз по заморским странам. Вы ведь мечтали об этом с женой, не так ли? Так сделайте это ради неё и ради себя.

Сказал и сам перепугался: дед побелел, как больничные жалюзи, затем сделался красным, как свёкла. Я прикусил язык, в ужасе ожидая, что сейчас дедка хватит кондрат, и я буду виноват. Какого хрена я нёс всю эту ахинею?!

Я подхватил дедулю под локотки, забормотал извинения, потащил к лавочке, но тот вырвался из моих рук и с невиданной прытью помчался по дорожке, озираясь так, словно увидал чёрта с рогами и хвостом. Я плюхнулся на лавку. Вытер рукавом прошибший пот. Мне вдруг сделалось не по себе. Потому что понял: в тот момент, когда говорил деду, что у него нет рака, я это знал. Просто знал, и всё. Как и про круиз. Откуда пришли эти знания? Каким образом? Я не мог этого объяснить. Сидел на скамейке, тупо пялился на аккуратно обстриженый куст.

По дорожке, покачивая полными бёдрами, затянутыми в трико леопардовой расцветки, брела дама. Поравнявшись со мной, поглядела очень внимательно, нахмурила щипаные брови, нагнулась, прислонила ладонь к моему лбу, спросила доверительно:

– Молодой человек, вам плохо? Может, позвать доктора?

– Спасибо, – сказал я, – не нужно.

За все ночи, проведённые в больнице, мне ничего не снилось. Засыпал я мгновенно, и каждое утро у меня было ощущение, что я закрыл глаза на минуту, а уже хлоп, рассвет. Девять часов терялись в безвременье. Я начал думать, что, находясь в коме, я перевыполнил норму по сновиденьям на десять лет вперёд. И сглазил. На исходе второй недели случилась бессонница. Полночи проворочался сбоку на бок, в голову лезла всякая всячина. Воспоминания детства, обрывки последующей жизни, мифологические сцены коматозного сна, казавшиеся гораздо ярче и убедительнее картин реальности, полуразмытых, потускневших, словно моя жизнь состояла из детства, плавно перешедшего в стадию необычного путешествия. А всё, что происходило «между», и было сном. Нарочно, чтобы отвлечься, я попытался представлять будущее, где была бы Магда, почему нет? Но и с будущим не клеилось: всё было тускло, серо, словно в густом тумане, а задорная Магдина мордашка коварным образом видоизменялась вдруг в лицо иное, похожее, но другое, задумчивое, чуть печальное, и мне стало тоскливо, словно в странном сне я оставил частичку себя.

Ужасно глупые мысли лезли мне в голову в ту ночь.

Всему приходит конец, настал он и моему лечению-мучению. Однажды во время утреннего обхода Додик объявил, что со мной всё в полном порядке. Причём вид у него был слегка обескураженный, даже разочарованный, как у заядлого рыбака, вернувшегося домой без улова.

– Скажу честно, – проворчал он на прощание, – впервые вижу эдакое чудо: после комы вы словно заново родились. Все органы работают безупречно. Вы всегда были таким здоровяком?

Я пожал плечами. Сказать по правде, у меня не было привычки ходить по врачам.

– Тогда разрешите вас поздравить, – сказал Додик и трижды сплюнул через плечо.

Вот уж не думал, что доктора так верят в приметы!

Мне даже неловко стало: столько со мной возились, и зря. Так и откопал бы специально для Додика какую-нибудь нестрашную болячку…

Я сказал:

– Спасибо.

– Мне не за что, – буркнул Додик. – Здоровье от Бога, его и благодарите. Но, если вдруг что, – он сунул мне визитку, – обращайтесь в любое время. Прелюбопытный у вас случай.

Я ещё раз поблагодарил отзывчивого доктора, сказал от чистого сердца пару добрых слов о системе израильского здравоохранения в целом (Додик расплылся в улыбке, словно в том была его личная заслуга), на прощание решился-таки с замиранием сердца спросить, что давно не видно Исаака Соломоныча. Внутренне съёжился, приготовившись к худшему. Додик покачал головой.

– Тоже, – сказал, – прелюбопытный случай… В атмосфере, что ли, нечто происходит? Жена у него скончалась от рака пару лет назад, вот он и возомнил, что у него то же самое. И никто не мог его переубедить. Всех врачей измучил. И вдруг, три дня назад, приходит, как ни в чём не бывало, и заявляет, мол, побаловался – и хватит. Не для того всю жизнь деньги делал, чтобы на старости лет на таблетки всё истратить. Желает мир посмотреть, а то, мол, кроме России да Израиля и не видел ничего. А ещё хочет пожертвовать кругленькую сумму в фонд борьбы с раком. Мол, супруга, покойница, была бы довольна…

Додик снова покрутил головой, потеребил воротничок, и видно было, что до сих пор он пребывает в крайнем недоумении.

– Да… – выдохнул я, – Чего только не бывает…

– Верно… – и, воззрившись на меня поверх очков, с последней надеждой полюбопытствовал: – Может, раскроете тайну: что вам снилось?

– Честное слово, не помню, – сказал я, как можно убедительнее.

Ладно. – Он разочарованно вздохнул и, мне показалось, не очень-то поверил. Но и допытываться не стал. – Желаю здравствовать.

На следующий день я торжественно получил на руки выписку, багаж заботливо переправленный с Кипра, и, к моему удивлению и удовольствию, оставшуюся небольшую сумму денег, из которой не потребовали ни копейки. Я сердечно распрощался с медперсоналом и отбыл в аэропорт.

До вылета оставалась пара часов. Я побрёл по дьюти-фри, заворачивая во все отделы. Заглянул в ювелирную лавку. На чёрных подушечках нехотя поблёскивали золотыми боками благородные украшения, снисходительно оглядывая каждого входящего сверкающими глазками. Пожилая немецкая пара выбирала браслетик в подарок внучке на семнадцатилетие. Муж настаивал на том, что потолще, а жена возражала, что более тонкий будет изящнее смотреться на девичьем запястье. Диалог вёлся степенно, неторопливо, вполне в духе добропорядочной бюргерской четы. Заметив моё невольное внимание, они поинтересовались моим мнением. Я хотел объяснить, что не говорю по-немецки, и уже открыл рот, но замер, сражённый внезапным откровением: я знал немецкий. Язык, который никогда не учил, и всё познание в коем прежде сводилось к «Гуттен таг» и «Гитлер капут». Меня бросило в озноб, жар и снова в озноб попеременно. Пожилые немцы смотрели на меня и ждали ответа. На их выцветших губах играли дружелюбные улыбки. Эти люди не имели ни малейшего понятия о том, что чувствует человек, гадающий, сошёл с ума он или слегка повернулся мир вокруг. Наугад я ткнул в третий браслет, произнёс несколько слов. Пожилая чета кивнула, как мне показалось, немного разочарованно: видно, наши вкусы не совпадали. Тем не менее, мужчина предположил во мне баварца, сославшись на акцент.