Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Миг мы смотрели друг на друга. Человек и зверь. Не знаю, какие мысли роились в поросшей жёсткой шерстью голове, и вообще, умеют ли собаки думать, либо только подчиняются приказам вожака – хозяина.

Я поднял свободную руку и потрепал пса по ощетинившейся холке.

– Ну, Пилат, – сказал я, – что ж ты на людей бросаешься. Ты же хороший пёс. Стыдно.

Пёс глянул на меня виновато, спрыгнул и издал жалобное: «У-у-у…», что по-собачьи, вероятно, звучало как «Извините, больше не буду». Затем подошёл к остолбеневшему хозяину и покорно замер около его ног.

Облегчёно вздохнули бабушки. Двор снова наполнился детскими криками.

– Э-э-э… М-м-м… – произнёс хозяин, что в переводе, наверное, означало крайнюю степень озадаченности. А может, и что-то ещё, но я не стал заморачиваться столь сложными материями. Поздоровался и вошёл в подъезд.

– А-а-а… – проговорил мне вслед хозяин и пощёлкал в воздухе пальцами.

Я не стал расшифровывать и это сообщение.

В лифте Магда, прислонившись к расписанной стене, с трудом перевела дыхание.

– Два урода, пёс и хозяин. Как ты не испугался?

Я пожал плечами.

– А я ужасно боюсь больших собак… Не знала, что у тебя талант дрессировщика.

– Я сам не знал, – признался я.

Мы зашли домой, рассовали продукты по холодильнику, Магда поставила воду под традиционные пельмени, как вдруг – раздался звонок в дверь. На пороге стоял обретший человеческую речь хозяин Пилата.

– Э-э, друг… – протянул он, поскребя за ухом, – спичек не будет?

– Магда, – крикнул я, – дай, пожалуйста, коробок спичек!

Появившаяся из кухни Магда так и замерла, руки в бока, явив всем своим видом олицетворение оскорблённого достоинства.

– Что ж это вы, гражданин, собаку не держите?! Такого злобного пса водите без намордника!

– Да я это… – шмыгнул носом сосед и поскрёб за другим ухом, – вообще-то он смирный… Только чужих не любит.

– Мы уж это поняли! Чуть не сожрал, и фамилии не спросил! – разошлась Магда, и мне с трудом удалось забрать у неё спички, чтобы передать поспешно ретировавшемуся в межквартирный холл собаководу.

– Собаки хороших людей чувствуют, – конфиденциально поведал сосед. – Ты это… Хороший парень.

– Ты тоже, – сказал не я, а кто-то, спрятанный у меня внутри. – И пёс замечательный. Только одиноко вам. А одиночество не всем на пользу. Оттого и к выпивке тянет. Сходил бы ты на площадку, разговорился с какой-нибудь симпатичной женщиной с абрикосовым пуделем…

Честно говоря, я ожидал, что собаковод пошлёт меня подальше, чем собачья площадка. Но он слушал зачарованно меня, изредка моргая короткими ресницами и трезвея на глазах. А в конце моего неожиданного напутствия коротко кивнул:

– Спасибо за спички.

Молодцевато развернулся и пошагал через лестничную площадку в свой отсек.

Я повернулся. Магда стояла на прежнем месте, смотрела с удивлением, даже с некоторым восхищением. Потом довольно рассмеялась.

– Здорово ты его уболтал! Прям как психоаналитик! А что за женщина с абрикосовым пуделем?

– Понятия не имею. К слову пришлось.

– Ты говорил с ним так, будто… – она замялась, подбирая слова, – давал ему установку… Словно ты всё знаешь наперёд про него… Может, он уже бежит на какую-то площадку в надежде повстречать даму с собачкой!

Она снова радостно рассмеялась, и её шаловливое настроение передалось мне. Я поведал, что уже нашёл свою даму, правда, без собачки, и легонько шлёпнул Магду по тугой попке.

Поужинали мы несколько позже. Когда солнце в дымной короне склонилось к закату, взбрызнуло вдруг развороченную постель последними золотистыми каплями.

– Вау! – издала вдруг победный клич Магда. По пояс высунувшись из окна, рискуя вывалиться вниз, она тыкала пальцем в пространство. – Гляди! Вон туда, на дорогу!

Я подошёл. Посмотрел в направлении, указанном её длиннющим, хищно отточенным красным ногтем. По дорожке мимо детской площадки, вдоль вереницы ракушек неторопливо, вразвалочку брёл сосед, разводил в воздухе руками, размахивал поводком, увлечённо о чём-то повествуя. Рядом семенила маленькая женщина в соломенной шляпке и платье в горошек, вдохновенно кивала. Справа, выпятив грудь, степенно вышагивал Пилат, а вокруг носился, подпрыгивая и звонко облаивая птиц, абрикосовый пудель.

Утром в понедельник, несмотря на уговоры Магды взять больничный, собрался на работу. Одна мысль о районной поликлинике с унылой чередой пенсионеров в коридорах, обменивающихся впечатлениями о болячках, и раздражённых докторшах в мятых халатах вызывала во мне синдром, сродни похмельному. Додик сказал, что всё в порядке, и у меня не было оснований доверять ему меньше, чем участковой Марьиванне. Потому на все доводы я лишь чмокнул сонную Магду в щёчку и, затянув ремень на лишнюю дырку (малость похудел за время путешествия), подхватил через плечо рабочую сумку стиля «вольный студент», отправился к лифту. На лестничном пятачке столкнулся с соседом и его псом. Те оба поспешно посторонились, будто я был бог весть какой важной персоной, или, по меньшей мере, участковым милиционером. Пилат умильно вильнул обрубком хвоста. (Прежде сосед пёр в лифт, не замечая никого вокруг, оставляя за собой стойкий чесночно-табачно-перегарный шлейф, а я, по хмурому выражению собачьей морды, понимал, что лучше подождать.) Сейчас же широко улыбнулся, пожелал доброго утра, поинтересовался: «На службу?» У меня дар речи куда-то подевался. Сумел лишь обалдело кивнуть. Пришёл лифт. Дверцы разъехались, сосед не полез первым, а продолжал стоять и лыбиться, давая понять, что пропускает меня вперёд. Я вошёл, они следом. От свежевыстиранного соседского спортивного костюма потянуло цветочным одеколоном. Я вдохнул и, поперхнувшись, закаляшлся. Он предложил постучать по спине. Я вежливо отказался. Лифт приехал на первый. Все вышли. Сосед пожелал мне удачного дня. Я ему тоже. Пёс снова дёрнул остатком хвоста и поднял ногу на куст. Сосед раскланялся с бабульками у подъезда. Те приросли к скамейке.

Мой железный конь изрядно пропылился под «ракушкой», и, когда я его заводил, укоризненно чихал и тарахтел, выражая недовольство долгим простоем.

– Ладно ворчать, – сказал я. – Поехали.

Мы всегда так общались. С детства слышал, как мама разговаривала со старенькой швейной машинкой, то поругивая, то подхваливая, и во мне вызрело языческое убеждение, что у всего, созданного руками человека, как у растений или животных, есть своя особая энергия. Нечто, вроде души. Подумал, и самому смешно стало: какая может быть душа у неодушевлённых предметов? Впрочем, многое, над чем я когда-то самонадеянно потешался, мне же боком и вышло. В точности по народной мудрости: хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.