Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Я знал, что сопротивляться бесполезно, но зачем-то отчаянно упирался и продолжал что-то выкрикивать, пока острая, как клинок, ладонь не ткнула под дых, и пламя сотен свечей закружилось в медленном слепящем хороводе…

Яркий дневной свет больно ударил по глазам. Внезапный порыв ветра едва не сбил с ног. Меня сволокли по ступенькам, засунули в «воронок». На запястьях защёлкнулись браслеты наручников.

Однажды, ещё пацаном, я по дурости угодил в ментовку: попёрлись в Москву на диско и подрались на вокзале с такими же местными недоумками. Тогда нас скопом забрали в «обезъянник» и продержали, пока не забрали родители. За те несколько часов мы с «москвичами» успели помириться, скорешиться и получить добро на посещение диско в любое угодное нам время. Было не страшно, по крайней мере, не очень, даже куражно, во, какие мы крутые! И нудная проработка директором школы, куда прибыл рапорт, возымела действие прямо противоположное искомому: в глазах однокашников мы выглядели не глупой шпаной, как то было на деле, а героями и авторитетами. Стыдно, пожалуй, тогда было мне одному, но вовсе не перед милицией, школой и комсомолом… Когда все мои приятели-подельники с гордостью повествовали про родительские зуботычины, я молча отвёл глаза, потому что передо мной встало в тот момент лицо бабушки с потухшим взглядом, беспомощно дрожащими губами и резко обозначившимися морщинами на лбу и в уголках рта. Она не тронула меня пальцем, только проговорила жалобно:

– Старая я стала, не уследила… – И, совсем тихо, перекрестившись на образа: – Господи, прости меня, грешную…

Я тогда выскочил из комнаты, забрался на чердак и, закопавшись в старую рухлядь, схоронился и просидел до вечера, чтобы никто не видел моих слёз…

Было бы неправдой сказать, что с той поры я совсем не дрался. Всякое бывало. Но с сомнительными мероприятиями, типа стырить в ларьке сигареты или покататься на соседских «жигулях», позабыв спросить разрешения у хозяина, завязал раз и навсегда. И с милицией, в отличие от многих вчерашних приятелей, разногласий не возникало. До сегодняшнего дня.

Но сейчас всё было иначе, подростковый опыт не пригодился.

Для начала два амбала и лопоухий веснушчатый парень со старлейскими погонами меня завели в узкую комнату с зарешеченным окошком под потолком, деревянными нарами, вонючим очком, ржавым рукомойником в углу и основательно побили. Особенно старался лопоухий недомерок.

Орал, брызгая слюной, как в плохом боевике:

– На колени, падла! Руки за голову!

И лупил резиновой палкой по почкам так, что глаза вылетали. Я так и видел сопливого пацана затюканного строгим папашей, весь досуг которого сводился к стопке сорокоградусной, а воспитательный процесс – к широкому армейскому ремню с тяжёлой пряжкой. Вечного мальчика на побегушках у старших ребят во дворе и в классе. Мужа горластой продавщицы нижнего белья на вещевом рынке. Всю жизнь мечтавшего об одном – о власти, пусть ничтожной, мимолётной, но хотя бы на пять минут позволяющей почувствовать себя маленьким диктатором – насладиться ролью, которую с детства примерял на себя в самых смелых и сладостных мечтах.

Амбалы же, отвесив пару дежурных зуботычин, и выполнив тем самым обязательную программу, скучно поглядывали в зарешеченное окно. Когда я свалился на цементный пол, сказали: «Хорош». Забрали ремень, шнурки, документы и кошелёк. Напоследок предупредили, что меня скоро вызовут, и лучше сделать и подписать всё, что скажут, иначе будет хуже. И ушли. От пола тянуло жутким холодом. Я переполз на деревянный настил, свернулся калачиком, потихоньку отдышался. И только малость пришёл в себя, как снова вкатились амбалы, уже без лопоухого, и без малейших объяснений поволокли по длинному тёмному коридору. По дороге один сказал другому:

– Отгадай, про кого книжка «Муму»?

– Про корову, конечно, – недоумённо хмыкнул второй.

– Ни хрена. Про собаку! Племяннику в школе задали. Приколись?

– А причём здесь Муму?

Услышать ответ я не успел.

В кабинете, куда меня втолкнули, было просторно и холодно. С потолка лился яркий галогеновый безжизненный свет. Одну из стен украшал фотографический портрет президента, под ним за внушительным дубовым столом, в окружении четырёх телефонов восседал невыразительный серенький человечек с цепкими глазками-буравчиками. Одним глазом просматривал мои права, извлечённые из кармана ветровки, другим же наблюдал за мной, когда отрывисто спрашивал, как я прошёл через охрану, кто мои сообщники, где спрятано оружие…

Я смотрел на него и понимал, что ему однохреново: пожар, потоп или два в одном – единственное, чего он боится пуще Страшного суда – изгнания из этого безразмерного кабинета, где он чувствовал себя царём и богом, вместе взятыми. И что любые, самые правильные слова здесь бесполезны.

– Та-ак… – неопределённо протянул он. – Молчим. Ну и ладно. Вот. – Он припечатал передо мной бумагу. – Читай. Подписывай.

Я стал читать чью-то исповедь в смертных грехах, начиная от членства в преступной группировке, подготовки теракта в храме с покушением на первых лиц государства и заканчивая попыткой организации государственного переворота. Прочёл, поднял глаза, встретился с холодными немигающими буравчиками, спросил, зачем мне подписывать этот бред. Серенький спокойно ответил, что чистосердечное признание смягчит мою вину, и мне много не дадут, а если стану упорствовать, будет хуже. И принялся в деталях описывать перспективы ночи в камере с матёрыми зеками – любителями молодых мужчин. Описывал спокойно, нудно, как рассказывают о работе – скучно, обыденно, рутинно. И именно потому я сразу ему поверил и, действительно, испугался. Вновь возникло ощущение, что я снова сплю и вижу самый большой кошмар, но никак не могу проснуться… Почему он так зол на меня? Что я ему плохого сделал? Что вообще я сделал такого ужасного?! Всего лишь хотел, чтобы мой одинокий голос был услышан в гигантской каменной пустыне…

В этот момент зазвонил один из телефонов, серенький поднял трубку, послушал, задумчиво промычал: «Угу… Понятно.» Вскоре трубка замолчала и вернулась на рычажки. Серенький, подперев ладонью отвисшую щёку, смерил меня презрительно-сочувственным взглядом, в котором, несмотря на это унизительное сочувственное презрение, впервые промелькнуло нечто человеческое, сродни жалости, протянул:

– Да-а… Видать, крепко тебя стукнуло. И кем, если не секрет, ты себя воображаешь? Царём Соломоном? Пророком? А может, – он мерзко захихикал, – самим Иисусом, а?

Я молчал. Он оборвал смех, сухо кашлянул, снял трубку другого телефона и коротко распорядился:

– Уведите.

Тотчас вошли два амбала, поинтересовались: