Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

— Я этого никогда не забуду. А снять не смогу. Но кажется, все будет хорошо. Как думаешь?

— Хорошшо, — скользнув под свитером, Ноа притихла неподвижным рисунком.

Витька поправил ворот свитера и застегнул куртку, упрятал камеру в чехол.

— Пора, значит? А я бы тут всю ночь ходил. Чем туда. Но ведь надо?

Подождал ответа. Змея молчала. Молчала мокрая степь. Он повернулся и стал спускаться с холма, скользя и взмахивая руками для равновесия.

…Брел по темнеющей степи, еле различая тропинку. Думал, — правильно пошел степью и не полез в каменный лабиринт на скале. Там можно потерять равновесие, съехать вниз, в бешеную воду, грызущую камни. Вечная ярость. А камням — все равно. Несколько дней назад он спустился к бешеной воде. Стоял, оглушенный шипением воды и грохотом каменных кулаков, ударяющих костяшками друг о друга. Заглядывал за обледенелые скалы, по которым, прыгая с одной на другую, можно пройти до глубокой воды, и у его ног злая вода таскала обломки на берег и забирала обратно, перемешивая в прозрачной зелени. Чтоб снова выкинуть, гремя звонко.

Тогда он не стал снимать и по скалам не полез в море. Знал — придет день, лучший для съемки. А если не придет, то так тому и быть?

…С вершины последнего холма увидел груду огней в светлых сумерках. Стоял, думал.

Когда-то он сам научился жить настоящим, внимательно и бережно присматриваясь — что в нем? Зачем пришел день, час, мгновение, и что покажет? И живущие рядом вдруг стали похожи на дурных птиц — одни тянули острые носы вперед, думая и говоря лишь о будущем, а оно все не наступало. Другие волочили за собой хвосты воспоминаний о прошлом, пыльные от постоянных сожалений — вот было хорошо…

Витька не хотел так. Что-то внутри постукивало и постукивало без перерыва, пальчиком в сердце, пока еще без слов. И, после каждого касания мягкого пальца, начинал делать что-то внутри себя. Будто лепил. Тогда ему казалось, так делают все…

Он усмехнулся воспоминаниям. Ветерок, пришедший перед темнотой, был резким и от него пахло подсоленным по разрезу огурцом. Надо спускаться, пока не замерз. Но так хорошо стоять.

…Тогда ему показалось, что все вокруг умеют слушать себя. Несколько раз пытался поговорить об этом. Но даже самые близкие бежали мимо, вытягивая носы в то, чего нет, или брели, волоча прошлое. И он замолчал. Жил с тех пор молча, говорил о еде и женщинах, о книгах и так, о всяком. Но внутри себя всегда держал голову наклоненной и просыпался ночами от боли в уставшей шее.

— Ноа, а ведь мне казалось, что так и надо. Пригибаться, молчать. Делать то, что делают все, и не больше. Получается, если бы ты не пришла, так и жил бы? Со свернутой шеей? И думал, что это и есть жизнь? Страшно!

Ноа молчала и Витька ответил сам, злясь, что испугался несостоявшегося прошлого. Так бывает, когда проскочишь осыпь, съевшую край узкой тропки, но, идя дальше, вдруг видишь недавнее прошлое, каким оно могло быть — сорвалась нога и вниз, на острые камни.

— Я все равно пошел бы искать. Тебя или что другое, пошел бы!

Отогнал прошлое, которое не сбылось, и пошел вниз с кургана, ловя мысль, от которой ушел, ведь думал о чем-то другом и после свернул в испуг, как дурак. Прошлое, которого не стало… Да! Еще до Ноа он научился не выбрасывать из жизни те мгновения, которые сейчас с ним. И картина мира стала от этого яснее и шире. Но в ней все равно не хватало чего-то. Как будто едешь в машине и не знаешь, где сел за руль и куда должен приехать, а вся жизнь — шуршание шин и гудки идущих на обгон. И только вместе с Ноа слушая бешеную воду, не устающую греметь камнями, он вдруг понял, его мгновение, в котором он здесь и сейчас, не отрезано от большого времени! Есть в нем ужасная древность воды и камней, идущая с начала времен, и в нем же есть знание: придет весна, дни вырастут, и солнце станет заглядывать в крутящиеся шестеренки, просвечивая их на всю глубину. Вот тогда, если все сложится, как надо, а, похоже, что все всегда складывается, как надо, — он вернется к бешеной воде. Снять или просто увидеть.

— А если не вернусь, все равно буду помнить будущее, которое, может, и не стало прошлым, но для меня-то стало! Я его только что увидел!

Рядом с ним бежал невидимый личный скептик, и, толкая острым локтем, шептал «ты сам, небось, не понял, что сказал, тоже мне, философ», но Витька отмахнулся, прибавляя шаг. И бесплотный наблюдатель, четко знающий свои обязанности — хватать за ноги, насмехаясь при всех попытках полететь, отстал. А Витька почти бежал, то хмурясь, то улыбаясь, пришептывал слова, замирал и снова шел, спотыкаясь и не замечая этого. Он думал. И Ноа, притихшая под свитером, не мешала своему человеку делать первые, неловкие и смешные, шаги мыслей.

Жизнь наполнялась мыслями, тяжелела, как висящая на ветке дождевая капля, в которой отражается мир, и она становится весомее, больше, а мир внутри — подробнее и красочнее. Все в этой новой сверкающей жизни было к месту и ко времени, даже опасности, риск, страхи потерь и горести — были нужны, и не вызывали нудящей тоски и желания избавиться как можно скорее.

Подумал о Яше, вспоминая первую встречу и как наслоились на первое впечатление другие: слова людей, отношение Ларисы, девчонок и Наташи, Генки, рассказ старого маячника. И снова увидел, как Яша, сидящий в солнечном свете, с треском кусает яблоко. Сколько упрямства и сил надо, чтоб захотев, построить на пустом месте свой собственный рай, «Эдем», и, переломив все вокруг, сделать горсть черепичных крыш — главной точкой древнего места? …И не потому ли так ярится вода под скалами? Ведь должны быть другие места, идущие из вечности. …Тот лабиринт на скале, выводящий одновременно в небо и в пропасть — куда выберешь сам.

Дорога для сонмища мыслей была коротка, тропка уже спускалась к песку и там горели небольшие уютные фонари, капали кляксами света на квадратные плиты дорожки. Дорожка извивалась — как бы просто так, для веселья. Но Витька, ступив на первый квадрат, подумал — это чтоб показать, куда бы не поворачивал, не миновать тебе «Эдема». Вон он, светит окнами, как фальшиво раскинутыми руками для объятий.

— Можно, конечно, без дорожки, по песку, в другую сторону, — сказал Витька себе. Но припомнил, как стояла Рита в номере, тянула вверх по обнаженному телу тяжелую ткань шторы — прикрыться. И глаза ее заливала темнота. Такая же, как там, в щели света из двери, на снимке, что он сделал, поддавшись искушению. Променял девушку на удачный кадр, тоже мне, мастер великий, папарацци.

Он скривился. Горели уши. Но если бы снова такой кадр, то…

— Никуда не деться мне теперь. Надо идти. Расхлебаю как-нибудь.

И пошел, вытряхивая мысли на песок, все, не разбирая, нужна — не нужна. Окна-витрины приближались и были уже не как распахнутые руки, а — оскалом широкого рта в нехорошей улыбке. А поверху, по второму этажу — окна-глаза, прикрытые веками медовых штор.