Сергей Саканский - Другая. Украденная душа

Родион смотрел и смотрел, как она идет, и с каждой секундой понимал, что его размеренной жизни пришел конец…

Маленькая сцена, построенная в глубине большой: по замыслу Раковского, обе сцены идентичны, чем-то напоминают футбольные ворота, сделанные из березовых стволов – рискованный ход, но не более, чем сама затея ставить здесь и теперь – «Чайку», пусть даже и модернизированную. Маша еще не вполне Заречная: на ней джинсы и блузка, в узкой щели поблескивает плоский животик. В реальном ситцевом платье Лары она бы просто утонула. До завтра весь ее гардероб перешьют, а пока она ходит по этой сюрреалистической сцене, словно все остальные ей снятся: персонажи в костюмах эпохи, среди них – девчонка в джинсах, с листочком бумаги в руке. И Родион ласкает ее светом, двигая вверх-вниз ползунки на пульте, словно безмерно длинными пальцами трогает ее плечи и волосы, гладит миниатюрные бедра и ложбинку спины…

Вот она сидит на «камне», сделанном из бурого пластика: этот огромный камень можно запросто подбросить, словно пляжный мяч. Мизинцем Родион включает тумблер «пушки», указательным пальцем ведет ползунок: запускает «луну». По поводу этой «луны» они чуть не поссорились с главрежем, который в очередной раз выставил себя идиотом:

– Значит, закатится солнце, потом взойдет луна, – на совещании по световой партитуре указывал он на задник, широко размахивая руками.

– Виктор Петрович! – мягко сказал Родион. – Луна не может взойти в том месте, где только что зашло солнце. Астрономически.

– Да? – удивился Раковский, часто заморгав глазами и вдруг просиял, сделав вид, что все давно рассчитано: – Это в «Чайке» нельзя, а в «Куропатке» – что дозволено Юпитеру – все можно.

Лара прыснула: позже выяснилось, что ей больше не придется сидеть на этом «камне» в ореоле восходящей луны. Сейчас здесь сидит Маша, так неожиданно свалившаяся Родиону на голову, наверное, прямо с высоких лучезарных небес. Она «вся в белом» – безразмерное белое поверх голубой блузки и тертых джинсов.

– Все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…

Маленькая актриса в роли маленькой актрисы. Маленькая сцена в рамках другой маленькой сцены – маленького театра, маленького города, маленькой страны.

Маленькой планеты, летящей в пространстве вместе со своей маленькой луной.

Сначала все это казалось просто шуткой.

– Выйдешь за меня замуж?

– Я?

Взрыв смеха. Они смеются оба, Маша шлепает Родиона ладонью по груди, он накрывает ее руку своей. Вдруг они замолкают, серьезно глядя друг другу в глаза.

Этот внезапный разговор произошел в служебной раздевалке, когда Родион случайно оказался с новенькой актрисой рядом и помог ей надеть пальтишко. До этого они даже и словом не перекинулись.

Вышли из театра вместе, Маша остановилась перед афишей спектакля, протянув неопределенно:

– М-да…

Афиша гласила:

КУРОПАТКА

По мотивам пьесы Антона Чехова «Чайка»

Инсценировка Всеволода Раковского

– Впрочем, текст, как я смотрела, классический, с небольшими сокращениями только, – проговорила Маша.

– Ага, – подтвердил Родион. – Только вместо чайки всюду – куропатка.

– Думаешь, это будет смешно?

– Узнаем через пару дней.

Какое-то время они шли по тротуару молча, Маша чуть было не угодила ногой в лужу с ледяным крошевом, Родион придержал ее за локоть.

– Ты ж меня совсем не знаешь, – вдруг сказала она.

– И ты меня тоже.

– Но так не делают. Сначала встречаются и все такое…

– А если ради эксперимента? И без всего такого.

– Эксперимент над самой жизнью. Это значительно… Люди, львы, орлы и куропатки… Я играла Нину на дипломе. Вспомнить только…

Вечером он позвонил ей, и они проговорили долго, несмотря на то, что актрисе надо было освежить в памяти текст. А на суфлера Раковский жмотился – суфлировал сам. Какой цвет тебе нравится? А тебе? А фильмы ужасов ты любишь? А ты? А мороженое? Да, эскимо. Двойное. Такое наши предки называли «ленинградским». А я как раз в Питере учился…

У них было поразительно много общего, а различия только обещали эпоху волнующих споров и взаимных убеждений. В этом ночном разговоре и сформировалась окончательная идея: да, будем считаться женихом и невестой, так, предварительно, без клятв и обещаний, но главный смысл идеи в том, что первый поцелуй наступит на свадьбе (если конечно, состоится свадьба), как это было у предков, в далекие целомудренные времена.

– Ну, ты и даешь, Родя! – сказал Шура Зуев, актер (в спектакле он играл Треплева, гримом лет на десять молодясь) – Такую девчонку и сразу отбил. У всех у нас. Даже помечтать толком не дал.

С Зуевым Родион обычно шатался по пивным точкам, обсуждая мировые проблемы.

– Это не то, что ты думаешь, – отшутился он расхожей киношной фразой.

Вот, кажется, найден выход: как в этом мире, уже вполне обжитом, пройти некий душеспасительный ритуал очищения. Ведь свои жизни они оба начали так, как все: недолгие связи, частые смены партнеров… И вот, оказывается, найден путь, как изменить эту тривиальную, уже испорченную ситуацию. Оказывается, она еще не безнадежно испорчена, если можно своими руками создать красивую повесть, простую, классическую…

Они обычно встречались у памятника Чапаеву, что было обоим недалеко: Маша шла с Некрасовской, где снимала комнату, Родион – с проспекта, где жил вот уже десять лет, в квартире, доставшейся от бабушки.

Здесь, под сенью бронзовой руки красного командира, пылали и разбивались сердца нескольких поколений горожан: мать рассказывала Родиону, что именно на этом месте, у ворот Струковского сада, разворачивался мотоцикл отца, и он, с неизменной папиросой в уголке рта, в своей серой кепке, ждал бегущую невесту, не покидая седла.

А налево был театр, где Родион работал осветителем, сразу после училища, пока его, наконец, не выгнали за чрезмерное употребление. Прохаживаясь по площади в ожидании невесты, которая стопроцентно опаздывала, Родион поглядывал на здание в кричащем псевдорусском стиле, думая, что сейчас, за этими темно-красными стенами, может где-то ходить Лена или Инга, с которыми у него так и не срослось. Впрочем, говорят, Инга тоже из Горьковского театра ушла…

Памятники всегда выглядят жутковато, словно каменные гости. Групповая скульптура, создание казенного гения Матвея Манизера – в детстве страшная, переплетением человеческих и лошадиных конечностей похожая на огромного черного скорпиона… Ничто не меняется в статуях, даже голубиный помет кажется величиной постоянной. Отец умер, мать вторично вышла замуж, они редко встречались, семья прекратила свое существование, Родион переехал жить в старую бабушкину квартиру, как бы снова осиротев. Памятник беспокоит, как соринка в глазу, хочется снова оглянуться. Вот почему… Та, другая скульптура не выходит из головы, преследует во сне. Разве может быть так, чтобы один и тот же сон снился несколько раз? Кажется, будто это какой-то искусственный, наведенный сон.