Анна Малышева - Конкистадоры

– Да это не он… – протянула старуха, наряженная мадам де В.

Потрясение было слишком велико. Господин де К. еще не успел превратиться в тень настолько, чтобы не чувствовать боли. Но и плакать он больше не мог. Маскарад жарко дышал ему в глаза, веселье горячило кровь, как вино, странные, привлекательные своей нереальностью девушки звали его, гладили по голове, утешали, не спрашивая о причине горя. Но все это лишь мешало ему стать тенью. Тень не чувствует ни страха, ни любви, не дрожит от боли и тоски. Тень всегда остается жива. Она переживает своего хозяина.

Рядом повеяло тонким, пугливым ароматом. Господин де К. не мог поднять головы. Кто-то остановился возле него, тихо зашелестев шелковым платьем. Господин де К. не мог отодвинуться. Кто-то осторожно склонился к его уху.

– Посмотрите на меня!..

Господин де К. через силу повернулся. На этот раз рядом стояла почти точная копия госпожи де Л. В неверном свете карнавала на ее раскрашенном лице множились уродливые тени. Оно плыло и дрожало, это лицо, оно лгало и притворялось.

Господин де К. спокойно взял ее грубую короткопалую руку в перчатке не по размеру.

– Что ж, пойдем, – коротко сказал он.

Он шел сквозь маски, как нож сквозь масло, как тень сквозь свет. Она отставала. Ее хватали, дергали за юбку, ее облили вином.

– Подождите, ради бога… – задыхаясь, прокричала оглушенная женщина.

Но господин де К. не остановился. Он втащил ее в темный разбитый подъезд, резко бросил к стене и еще на лету ударил кулаком в висок. Она упала, и ее пышное платье опять что-то пугливо прошептало. Господин де К. с омерзением отбросил ее грубую руку в замшевой перчатке. Перчатка свалилась, и на колени господина де К. упала тонкая прозрачная рука, пахнущая стареньким клавесином и девичьими духами.

Маскарад потух. Над площадью стояла круглая белая луна, освещающая весь веселый карнавальный хлам – маски, веера, перчатки, фальшивые носы и букли. Господин де К. при свете луны стер грубый грим с лица госпожи де Л., пригладил ее легкие светлые волосы и пошел прочь, не сторонясь темных подворотен и дворов, звонко сокрушая битые стекла и подставляя ладони желтому свету предутренних фонарей, – свободный, счастливый и неуязвимый, как тень.

На пятый день в город вошли войска генерала де Г.

Я не назову ее имени, не напишу и своего. Они и так известны всем жителям нашего маленького городка, а если нет, их узнают завтра из газет. Ей было всего пять лет, она моя племянница со стороны сестры. Родилась с физическим недостатком. До последнего дня ходила по утрам гулять, опираясь на маленький костыль, двигаясь необычайно быстро и ловко. Несмотря на свою искривленную наподобие деревца бонсай фигурку, производила впечатление сильного ребенка. Личико у нее было прелестное, немного чумазое (умываться и вообще делать что-то по приказу она не любила). Из-за чудесных, очень выразительных, но сумрачных глаз казалась старше своих лет. Ярко красила губы дешевой помадой, пользуясь тем, что из-за своего врожденного несчастья редко выслушивала нравоучения. Хотел бы я знать, что вы сможете прибавить к сказанному. Она отличалась от других детей, ни с кем не дружила и жила по собственным правилам. Как жил и живу я сам, обходясь без помады и костыля, не встречая сочувственных улыбок прохожих, не вызывая сострадания и не нуждаясь в нем.

У девочки, кроме болезни, был и талант. Она делала кукол из всего, что попадалось под руку. Туловищем служил обструганный карандаш, головой – тщательно обглоданный до шарообразной формы кусок ластика. Письменные принадлежности я подарил ей на день рождения, год назад, но она восприняла их как поделочный материал. Ни писать, ни читать она не научилась. Не из-за того, что был испорчен набор «маленькой школьницы», – скорее, девочка понимала, что попросту не успеет воспользоваться этими навыками. Она делала куколок и придумывала им судьбы, и все они – личности, героини романов, которые никогда не будут ни написаны, ни прочитаны. Лицо каждой куклы мазалось гримом, тушью и помадой. Все это моя племянница брала у мамы с туалетного столика, именно брала, а не крала, с полным сознанием своей правоты. Мать покорно целовала ее в нахмуренный лоб и, кусая губы, слушала четкий стук удаляющегося костыля. Думаю, для нее это звучало так же, как для осужденного – удар молотка судьи перед вынесением приговора. Да вот только для моей сестры приговор зачитывался с момента рождения дочери, с того дня, когда врач сказал ей, что девочка неизлечима. Это знали все, включая малышку. «Ей осталось недолго», – повторяли вокруг. И кто мог ей что-то запретить, нарушить охраняющую ее магическую пентаграмму, очерченную болезнью? Тем более запретить такое невинное занятие – игру в куклы…

Волосы у кукол (все они женщины) были необычайно роскошными, часто раза в три длиннее, чем тела. Моя племянница часами наряжала своих питомиц в платья из кружев, бархата и газа только затем, чтобы потом их безжалостно испачкать. У всех ее кукол были вульгарные манеры – они вытирали грим подолами, обожали заголиться перед гостем и проследить глазами хозяйки за произведенным впечатлением. Стоило портить тщательно украшенное платье для того, чтобы кого-то шокировать или огорчить? Девочка думала, что стоило. Идти наперекор, совершать дикие поступки и всех огорчать – вот что стало ее девизом, после того как она поняла, как сильно отличается от других детей. Она вырезала на деревянных телах кукол все, что, по ее мнению, необходимо. Это выглядело и примитивно, и грубо точно, из чего я делаю вывод, что задвижки в ванной комнате и в спальне моей сестры были испорчены куда основательней, чем сама девочка. Племянница все видела, ничего не поняла, но все возненавидела.

Куклы погибали. Не осталось ни одной, иначе я попросил бы предъявить их суду присяжных, хотя бы для того, чтобы они поняли, как она была талантлива, создавая кукол, и как безжалостна – губя. Она показывала всем желающим их обгорелые, истерзанные останки и с отстраненным сожалением объясняла, что та спилась, та пошла по плохой дорожке, а эту пришлось сжечь потому, что она заразная. Обрывки взрослых сплетен, наполовину понятые, наполовину искаженные… При посторонних она никогда не играла с куклами, тем более не наказывала их. Чем красивее и роскошнее была наряжена кукла, тем ужаснее ждала ее казнь. Однажды я случайно увидел, как она униженно и восторженно кланялась и изгибалась в меру своих возможностей перед удивительной, наряженной в белые кружева и фальшивый жемчуг куклой с изящным тельцем и роскошными рыжими волосами. Губы маленькой племянницы горели, словно искусанные, глаза влажно сияли. Внезапно она приблизилась к неподвижной красавице, о чем-то ее спросила и, дождавшись воображаемого ответа, схватила ее за волосы и с наслаждением расплющила о стену. Я вздрогнул, как будто у меня на глазах убили живую женщину. Повторяю, куклы были поразительно красивыми и живыми. Из слабых, всегда влажных пальцев этого уродца выходили шедевры, которые она – о, я-то понимаю! – уничтожала, едва успев полюбить. Они слишком отличались от нее.