Анна Малышева - Конкистадоры

В первые минуты все были в шоке – как можно так ошибиться! Мужчины наперебой принялись отпускать шуточки в адрес Маничино. Больше всего их заинтересовало, какой механизм приводит куклу в движение. Что это – пружина, как в часах, или, может быть, какой-то хитрый балансир? Как заводится Маничино и как его остановить? Гаэтано улыбался и уклончиво отвечал, что это секрет. Дамы были уязвлены – любой рекламе есть предел, нельзя ведь ставить живых людей на одну доску с этим… Если бы столик Маничино отделяла от остальных какая-нибудь перегородка или хотя бы горшок с цветами, а то ведь он сидит среди людей, как равный! Зато дети были в восторге и украдкой подбирались к Маничино поближе, вглядываясь в его нежное лицо, пытаясь встретить его взгляд, поймать улыбку… И почти все они остались при убеждении, что Маничино живой. Иначе зачем ему на тарелку положили самые настоящие пирожные?! И он, как будто благодаря их за участие, чуть наклонял голову всегда одинаковым, но таким изящным движением!

На центральной площади, где находилось кафе, уже два года, как появились электрические фонари, а недавно зажглась первая реклама над входом в первый кинематограф, где каждый вечер на белом морщинистом экране судорожно и безмолвно умирал белокурый красавец в удивительно сшитом фраке. На зрителей наплывал крупный план – расширенные неподвижные глаза актрисы, ее черные блестящие губы… Потом неслись по экрану кресты, полосы и пятна, тапер, щурясь от дымящейся в зубах папиросы, брал последний, торжественный аккорд, и зрители, слегка ошарашенные увиденным, грустно расходились по домам. И первые женщины нового века, влюблявшиеся в первых актеров на экране, миновали витрину, где всю ночь сидел за столиком Маничино, и уносили в свои супружеские постели воспоминание о его взгляде, нежном и безразличном, и о его свежих розовых губах, никогда не открывавшихся в ответ на приветствия. А после, лежа рядом со своими храпящими мужьями, они неожиданно чувствовали неприязнь и к актеру, которого видели в кино, и к Маничино. В такие минуты им казалось, что таких существ просто не должно быть на свете. По сравнению с ними живые мужчины кажутся такими пошлыми, а ночь такой длинной…

Время шло, Маничино из новинки превратился в местную достопримечательность, а потом примелькался настолько, что его почти перестали замечать. В городе появилось несколько автомобилей, дамы сменили огромные шляпы на маленькие, а потом – подумать только! – девушка из хорошей семьи при всех закурила в кафе. Наступил день, когда городской глава вышел на балкон и сказал новобранцам речь. Началась война, но Маничино не призвали в армию, и когда мимо него по площади проходили серые колонны мальчиков, которых он часто видел вечерами возле кино, он так сочувственно приподнял в их честь рюмку, что один из новобранцев, привыкший к вечному хладнокровию Маничино, вздрогнул и оглянулся. Но тут в колонне кто-то крикнул шутовским фальцетом: «Маничино, айда с нами!» Все засмеялись, а Маничино склонил голову прежним движением.

Военные годы он пережил легче и спокойнее всех. Маничино не страдал от недоедания, не интересовался политикой и не вступал в опасные разговоры. Он пил свой коньяк, когда другие посетители кафе довольствовались желудевым и цикорным кофе. Ничего, кроме суррогатов, Гаэтано предложить уже не мог. И людям, переживавшим тяжелые времена, казалось, что Маничино просто нелеп. Он стал старомодной, ненужной деталью интерьера, неприятным напоминанием о прежних веселых временах, когда жизнь казалась замечательной новинкой, игрушкой для взрослых. За годы войны выросли дети, и теперь, собираясь на площади у дешевого дансинга, они смотрели на Маничино, как на существо другого мира, бесполезное и нежизнеспособное. Светлые нежные кудри, ясные глаза ничего не знающего о жизни ребенка, старомодная церемонность Маничино, наконец, его костюм тонкого голубого сукна – все это не вызывало у них одобрения. Больше всего их интересовал вкус коньяка в его неизменной рюмке.

Войну все реже показывали в кинохронике, игровые фильмы становились все более длинными, исчезли титры, появился звук, Гаэтано разорился и умер, его семья бесследно исчезла в трущобах на окраине, куда они не могли взять с собой Маничино, – его описали вместе с другим имуществом кондитера. И теперь он неподвижно сидел в запертом кафе, кротко ожидая, когда новый арендатор помещения распорядится его судьбой. И однажды весной наступил очень теплый, старомодно-тихий вечер, и дверь кафе открылась. В сумеречный пыльный зал вошла девушка в красном платье, с двумя ведрами и щеткой. Она росла уже после войны и была больше похожа на мальчишку-подростка – никаких нежных округлостей, ни капли той сияющей наивности, которой щеголяли женщины, когда-то впервые увидевшие Маничино. Девушка набрала на кухне воды, составила стулья в пирамиду и начала мыть пол, напевая песенку, слышанную в кино.

Темнело, но фонари на площади еще не зажигались. Девушка разогнулась, сдула с глаз растрепавшуюся челку… И вдруг у нее сжалось сердце. Ей показалось, что за столиком у окна сидит какой-то человек и кивает ей. Она вгляделась и с облегчением узнала Маничино. Девушка подошла, вытирая руки о бедра, продолжая удивляться, что забыла о нем, а ведь когда-то, в детстве…

Маничино рывком приподнял рюмку. Секретный механизм, который бездействовал долгое время, неожиданно снова начал работать, и девушка пыталась понять отчего? Быть может, под окнами проехал тяжелый грузовик, и пол содрогнулся? Или она слишком резко двигала столы и стулья? Или (с улыбкой подумала она) Маничино просто соскучился и теперь хотел ее поприветствовать? Во всяком случае, за эти годы в механизме что-то разладилось. Девушке казалось, что Маничино сидит на стуле как-то криво, будто собираясь встать, держит голову слегка набок, и уголки его розового рта непривычно опустились… Глядя Маничино прямо в глаза, девушка протянула руку и попыталась высвободить рюмку из его пальцев. Она уже предвкушала свой триумф в танцзале – сколько там было шуточек насчет содержимого этой рюмки! Маничино судорожно вздрогнул, и ей показалось, что он пытается отдернуть руку. Ощущая растущее сопротивление, девушка упорно боролась с его неподатливыми пальцами и наконец вынула из них рюмку. На этот раз она не сомневалась, с лицом Маничино что-то происходит – он как будто пытался открыть рот… По-прежнему глядя Маничино в глаза, девушка залпом выпила коньяк, и ей показалось, что она проглотила комок огня, как факир из цирка. Ее крика никто не услышал, на площадь как раз ворвался оглушительно стреляющий мотоцикл.

Позже, тем же вечером, в кафе зашел новый хозяин со страховым агентом. Они осматривали помещение, обсуждали состояние проводки, и хозяин на все лады ругал безмозглую девицу, которая бросила дверь настежь и улизнула куда-то, в кино, разумеется, или на танцы! И только включив свет, они увидели за столиком у самого окна худенькую девушку в коротком красном платье.