Густаво Беккер - Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века

Как может слово, грубый, скудный язык, подчас неспособный выразить даже самые насущные потребности материи, как может он стать божественным толкователем, как может соединить две души?

Это невозможно.

Однажды, подведя итог моим размышлениям, ты спросила:

— Что есть солнце?

В тот момент светило, чей диск высекал искры у линии горизонта, разрывало чрево морей. Лучи разливались по его необъятной равнине; небо, воды, земля утопали в блеске, весь мир был наполнен сиянием, будто океан света выплеснулся в этот мир.

Гребни волн, завитки облаков, стены городов, предрассветный туман, наши лица и наши тела отмечены этим чистым сиянием светила; растекается сияющий и прозрачный эфир, в котором витают блестящие частички воздуха.

Я снова слышу твой голос.

— Что есть солнце? — спросила ты.

— Вот оно, — ответил я и показал тебе его; диск медленно парил, окруженный прозрачно-золотистыми протуберанцами, глаза твои наполнились светом; по выражению твоего лица (описать его словами не способен) я догадался: ты уже все поняла.

В сердце мужчины поэзия существует как чистый дух; он находит прибежище в душе, живет в реальности, порожденной идеей, но, чтобы явить эту идею, ей надо придать форму. Потому мужчина идею записывает.

В женщине, безусловно, поэзия присуща всему ее бытию; чаяния, размышления, страсть. Предназначение женщины и есть поэзия: женщина существует, дышит, живет в невыразимой атмосфере идеализма, которая от нее же и исходит, словно сияющие и чарующие флюиды, — одним словом, это поэтический глагол во плоти.

Да, конечно, прозаичность в женщине проявляется банально и пошло. В этом нет противоречия, в женщине почти все, о чем она думает, поэтично, но лишь отчасти поэтично то, что изрекает. В этом весь секрет, я его открыл, а ты им владеешь. Быть может, я и так слишком много наговорил тебе. Достаточно, чтобы ты впала в смятение и замешательство, но это тебя не ошеломит. Поэзия — познание Человечества, познание места, какое занимает любовь среди других страстей, познание того, как она пронизывает все и проникает повсюду. Любовь — таинство. Все в ней дивно, ничто не поддается объяснению; все в ней нелогично, туманно, странно, абсурдно.

Тщеславие, зависть, алчность и прочие страсти объяснимы, хотя их источник менее значителен, чем страсть, которая их оплодотворяет, рождает и от них же питается.

Я понимаю все; мне это дается через откровения, буйные и часто необъяснимые.

Поэзия — чувство; чувство может проявиться по-разному, вовсе необязательно каким-либо одним образом, но причина одна. Какая? Чем еще может быть это чувство, которое переводит божественный порыв восторга, чаяния души, смятенной и меланхоличной, на язык мужчин, если не любовью?

Воистину, любовь — неиссякаемый источник всей поэзии, плодоносное начало всему великому, извечная основа всего прекрасного; я утверждаю: религия, особенно наша религия, вера — это любовь, и не просто любовь, но любовь пречистая, наикрасивейшая, любовь — единственная бесконечность, нам известная; и только под сенью этих двух светил может обрести настоящий мужчина свет, который бы освещал его путь, и вдохновение, оплодотворяющее оскудевшую и бесплодную душу.

Ты хочешь знать, что такое любовь? Вглядись в себя, вглядись внимательно в свою душу и, если есть там любовь, прочувствуй ее — ты сама все поймешь, и более меня не спрашивай.

Единственно добавлю: любовь — высший закон вселенной, дивный и тайный закон, который царит и правит повсюду и всем: и безымянным, ничтожным атомом, и разумным существом; центр тяжести, вокруг которого располагаются наши действия и увлечения, центр, которому невозможно противостоять; закон подчас неявно, но пребывающий в сокровенных глубинах каждой вещи и каждого существа. Имя этому чуду: Господь. Этот закон дает жизнь моим безымянным раздумьям. Мои размышления суть истинная и стихийная, необработанная поэзия, та самая поэзия, которую женщина не способна облечь формой, но которую чувствует и понимает значительно лучше любого мужчины.

Действительно, поэзия не может быть не чем иным, как смятением души, мятежным и меланхоличным, которое смущает и искушает дух желанием, вожделением пречистого, потому недостижимого, совершенства.

Голос женщины подобен музыке небесных сфер, он, словно вздох возлюбленной души, вошел в меня, принес с собой нежность ветра, напоенного ароматами весны. Какая тайна сокрыта в твоем смущении, словах, в твоих тихих вздохах и стенаниях, в твоих певучих и странных напевах?

Народ был и всегда будет величайшим поэтом всех времен и народов.

Никто лучше его не способен воплотить в своих созданиях размышления, верования, чаяния и чувства эпохи.

Он, народ, принялся за эту дивную эпопею еще во времена языческих богов, позже ей придал форму Гомер.

Он, народ, одарил жизнью невидимый и таинственный мир религиозной традиции, этот мир теперь мы можем назвать миром христианской мифологии.

Он, народ, вдохновил угрюмого Данте сотворить свою мрачную поэму. [11] … мрачную поэму . — Речь идет о «Божественной комедии».

Именно он, народ, породил Дон Хуана. [12] Дон Хуан — Дон Жуан.

Именно он, народ, измыслил Фауста.

В конце концов, именно он, народ, вдохнул жизнь во все гигантские порождения, которым искусство впоследствии придало форму и изящество.

Величайшие поэты, подобно дерзким архитекторам, выхватывали и подбирали уже отесанные, обработанные народом камни, из этих камней каждый в свое время, в свой век возводил пирамиду.

Колоссальные пирамиды в силах противостоять всепожирающим волнам времени и забвения; они, эти пирамиды, созерцают друг друга, любуются друг другом и в конце концов становятся вехами на пути Человечества в царство разума.

Свою чувственность, подобно своим дивным представлениям, народ преподносит по-особому.

Одной чувственной фразы, одного властного прикосновения, легкого штриха достаточно ему, народу, чтобы породить идею, описать ее, оценить и обрисовать.

В этом, именно в этом суть народной песни.

Несомненно, авторская поэзия берет свое начало в народной; в форме, избранной поэтом, так же явно угадывается происхождение, как аристократичность женщины угадывается по элегантности и величавости ее движений, в какие бы лохмотья, тряпье ни была бы упрятана ее фигурка, — изящество и грациозность скрыть нельзя, обмануться невозможно. Народная и авторская поэзия состязаются в лаконичности фраз, в простоте и некоторой наивности суждений, во властности и легкости прикосновения, в утонченной нежности, состязаются тогда, когда автор не в силах безоговорочно победить народную традицию.

Искусство оказывается всегда плотным клубком, тесным переплетением обычаев и идей той эпохи, в которой оно живет. В разные времена по-разному представляет оно свой дух, приспосабливая его к формам существования общества, его породившего; оно, искусство, на определенном этапе развития обратилось к христианским символам, переработало их и привнесло чарующее волшебство этих символов в пышность католического культа либо в суровые стансы о королях и героях. Искусство возбудило гордость и тщеславие в обществе, построенном на иерархической основе, в нем же и растворилось. И когда искусство утратило свое значение в религии как в таковой — в меньшей степени это относится к внешним проявлениям культа, — тогда оно вошло в очень трудный период, из которого так еще и не выбралось. Выход уже виден, но он направляет искусство в новое русло, где правит другая форма бытия. Таким образом, даже если полностью освободиться от строгих эстетических норм и правил, в которых время стало сущностью, в искусстве обнаруживается тенденция к обобщению, генерализации, тем более в индустриальную эпоху; искусство до бесконечности приумножает свои создания, а затем снисходит с олимпийских высот, в которых обретает, чтобы незаметно раствориться, растаять во всех без исключения слоях общества. И каждому слою, будто сигнал к восстановлению, регенерации, дарует оно понятия о хорошем вкусе и о прекрасном. До тех пор пока эта революция не придет к логическому финалу, современное искусство не обретет своего истинного значения.