Иван Панкеев - Копья летящего тень

Но Дэвид Бэст ушел. Возле двери он обернулся и негромко, обращаясь к одной лишь Лилиан, сказал:

— Увидимся в среду…

Лилиан кивнула, не глядя на него, боясь, что Венсан заметит растерянность на ее лице.

В комнату неслышно вошел очень смуглый, дистрофично худой индиец. Себастьян. Он жил здесь вместе с Венсаном. Черные, с синим отливом волосы, пылающие глаза, жемчужная улыбка. Кивнув Лилиан, он лег на кровать и погрузился в полную неподвижность: закрыл глаза, перестал реагировать на происходящее.

— Он не спит, — шепотом пояснил Венсан, — это он так отдыхает. Может быть, он сейчас у себя дома, в Бомбее, он это умеет, — и добавил громко, специально для Себастьяна: — Настоящий йог!

Без всякого видимого «перехода» Себастьян быстро поднялся и шагнул босиком к столу.

— Я сейчас вас всех накормлю, — закудахтал Венсан, накладывая в тарелки рис и овощи и поминутно глотая слюну.

— Сейчас добавим перца… — деловито сказал Себастьян, опрокидывая себе в тарелку сразу полперечницы.

Лилиан попробовала сделать то же самое.

— Дай девушке скорее воды! — закричал Себастьян. — Иначе она не выживет! Ведь ты ее тоже собираешься эксплуатировать, не так ли?

Венсан усмехнулся, прожевал рис, кивнул и ответил сердито:

— Да, я эксплуатирую всех, кто приходит в этот дом!

— И твоя диссертация — плод коллективного труда, — язвительно заметил Себастьян и повторил это по-английски, коверкая, как все индийцы, произношение.

Венсан тоже перешел на английский, но уже с другим акцентом, и говорил такой скороговоркой, что Лилиан не в силах была понять ни одного слова. Спокойно выслушав его, Себастьян снова лег на кровать и погрузился в полную неподвижность.

Директор музыкального училища Галина Борисовна Маринова не имела обыкновения проводить совещания по субботам — и тем более вечером. И все-таки она уже второй час сидела вместе с обоими заместителя в своем кабинете. «Заседают!» — с усмешкой подумала Лилиан, вешая на двери концертного зала табличку с надписью: «Идет репетиция». Директорский кабинет находился за стеной, и такое соседство было малоприятным. Властный, наждачно-жесткий голос, хищный взгляд отливающих металлом глаз, полный рот золотых зубов, выкрашенные перекисью волосы, ядовито-оранжевые губы. Лицо директрисы всегда вызывало в воображении Лилиан непристойно размалеванный труп.

Лилиан не назначала никому никакой репетиции, она ждала меня. Почти каждую субботу мы встречались с ней в училище, когда все классы и коридоры пустели, запирались где-нибудь и пьянствовали. То есть, вообще-то, это было не совсем так. За все время нам удалось напиться только один раз, да и то по случаю моего зачисления на кафедру философии. В остальных же случаях мы, приняв умеренную дозу, просто болтали, пока заплетающиеся на языке слова не начинали отставать от мыслей. И то, что в эту субботу директриса неожиданно влезла в свой кабинет и поручила Лилиан провести никому не назначенную репетицию, нарушало все наши планы. Но мы с Лилиан были упрямы, недаром Лембит называл нас «еретиками».

С опаской озираясь по сторонам, словно в зале под каждым стулом прятался кэгэбэшник, я поднялась по ступенькам на сцену, где за одним из роялей сидела Лилиан.

— К тебе придут ученики? — тревожно спросила я, ощупывая свой портфель, в котором лежали две бутылки.

— Никто не придет, — убежденно ответила Лилиан, — запирай дверь на ключ! В промежутках между тостами я буду играть, ведь здесь идет репетиция!

Сев рядом с ней за рояль, я открыла зубами бутылку. Вообще-то открывать бутылку зубами — дурной тон, но я делаю это лишь в особых случаях.

— Ты давай, играй, — по-учительски строго сказала я Лилиан, — тебя директриса за стеной слушает.

Мы пили по очереди из горлышка, посматривая на портреты великих композиторов — и те снисходительно улыбались нам.

— Мы тут сейчас так напьемся… — сказала я, чиркнув спичкой и выпуская сигаретный дым под рояль.

— В принципе, — глубокомысленно заметила Лилиан, — директриса могла бы уволить меня за одни только сигареты. Как ты думаешь, Лиля, она и в самом деле дура или только делает вид?

Наши имена созвучны друг другу, и в этом что-то есть. Временами это наводит меня на мысль о том, что связь между нами носит куда более фундаментальный характер, чем, скажем, так называемая дружба. Может быть, у нас есть какая-то общая, звездная устремленность? Может быть, мы представляем тот редчайший случай в жизни, когда человек уже в раннем возрасте встречает свое духовное подобие, к которому другие тщетно продираются через все препятствия десятилетиями? Лилия и Лилиан. Наши жизни изначально прокляты разрушительным потоком социальности, и мы из последних сил пытаемся плыть против течения, держась друг за друга, теряя друг друга и снова находя…

— Директриса? — небрежно говорю я. — Она — продукт времени. Я — начальник, ты — дурак и наоборот.

— Пятилетние, годовые, месячные, поурочные, почасовые планы! И все это на высокоидейном и абсолютно не художественном уровне!

— Да, запланированное убийство музыки, — говорю я, деловито стряхивая пепел в бумажный пакетик, — но, возможно, вышеупомянутый эксперимент закончится, как только ваша директриса защитит свою великую диссертацию по методике…

— Не закончится! — оборвала меня Лилиан. — Пока жива эта парадная, орденоносная жаба, — она выразительно кивнула на огромный портрет, висящий в самом центре сцены.

С высоких стен на нас снисходительно взирали олимпийцы: Бетховен, Шуберт, Рахманинов… Какое отношение имел к ним Леонид Ильич, со всеми своими орденами, бровями и тройными подбородками?

— После него придут новые люди, — отхлебнув светлого кавказского вина, сказала я, — и они тоже будут ломать и крушить, выкорчевывать все с корнем, снова и снова, чтобы посеять на вновь освободившихся, ужасающих пустырях все самое ядовитое и болезненное, враждебное культуре и человеку. Дикая коммерциализация всей жизни, всеобщая продажность, нищета, порнография… Это будет очередной коммунистический переворот. Толпы безработных, голодающие старики, развращенные дети. Все это заложено, запрограммировано в нынешней реальности. Все это готовится десятилетиями, усилиями нескольких поколений так называемых большевиков, последние из которых уже не сочтут нужным скрывать свои бандитские замыслы. А те, кого ограбят в последний раз — и на этот раз дочиста! — будут тосковать по великим временам Сталиниссимуса Кровавого!

— Ты считаешь, что у России нет будущего? — чуть не поперхнувшись кисловатым вином, спросила Лилиан.

Затушив в пакетике сигарету, я усмехнулась.

— Будущее есть, пока есть мы с тобой. Пока есть еретики. Только мы сможем по крупицам собрать утерянное. Больше никто.