Иван Панкеев - Копья летящего тень

Солнечные полосы, цветные тени витражей, звенящие музыкой, отнимали у этих мгновений принадлежность к какому-то определенному времени. Может быть, они когда-то уже шли так навстречу друг другу? Мощный аккорд органа, звучащий на долгом, глубоком дыхании, потряс здание огромного собора и вырвался к небу, взывая к судьбе в радостном ликованье. Звук таял среди стремительно бегущих облаков, рассыпаясь по увядающим осенним травам шелестящим шепотом высокого регистра, уходя в темную морскую бездну.

…Они стояли в затишье, оторванные от мира, под защитой древних скал, обточенных морем. Стояли, обнявшись, в тишине, нарушаемой лишь резкими криками чаек и неясным эхом в горах. Им было неважно, откуда они пришли и куда направлялись — впереди у них было море. Море, уносящее годы, возвращающее к началу.

Дважды в месяц, ровно в семь вечера, в вестибюле редакции газеты «Факел» собиралась толпа. Со всего города туда съезжались начинающие поэты, филологи и просто бездельники, желавшие «пообщаться». Порой страсти накалялись так, что люди расходились чуть ли не смертельными врагами. И каждый раз, рассаживаясь на стулья вокруг «дипломатического» овального стола, публика предвкушала очередное побоище.

Председательствовал на этих собраниях редактор «Факела» Михаил Кривошеев. В свои сорок два Кривошеев выглядел почти как во времена литинститутской богемной жизни: светлые висячие усы, шелковый платок на шее а ля Вознесенский, хрустящая кожаная куртка, полосатые, лихо обтягивающие молодцеватый зад брюки. Молодые поэты звали его просто Мишей и были с ним на «ты».

Среди постоянных участников литобъединения выделялось две «партии»: эстеты и работяги.

Эстеты обожали филологические споры, всегда сочетая их с личными претензиями друг к другу, говоря, в основном, о «русском» и нередко переходя на патриотический пафос. Эстетов неизменно вдохновлял своим присутствием Женя Лютый, маленький, рахитичный блондин с редкой козлиной бороденкой и выпуклыми голубыми глазами. Читая свои стихи, Лютый завывал, тянул нараспев звуки, словно какой-то пьяный дьячок, выкрикивал отдельные слова, размахивая маленькими, цепкими, как у шимпанзе, руками. Девушки обожали его.

Среди работяг филологов не было. Стихов здесь писали меньше, но спорили еще яростнее, предпочитая филологической «метафизике» надежный и проверенный, как чугунный утюг, здравый смысл.

Лилиан чувствовала себя среди них всех одиночкой.

«Лилиан Лехт, — писал один рецензент из литобъединения, — несомненно, очень талантливая поэтесса. Незаурядно ее поэтическое мастерство. Ее стихам свойственна глубокая лиричность, музыкальность, усложненная, но ясная образность. Нет сомнения, что Лехт обретет свой собственный язык, свою тему и свое место в Поэзии…»

Тот же самый рецензент писал год спустя: «Признаться, редко доводилось мне в качестве литконсультанта читать рукописи, подобные этой. Автор как будто не наш современник, не живет среди нас, не делит с нами наших общих радостей и печалей. Пишет о других веках, о других странах и мало вторгается в реальную действительность будней и праздников нашей страны. Стихи в большинстве своем заполнены абстрактными размышлениями, они рассудочны. Их могут воспринимать лишь немногие, схожие с автором своей склонностью к отвлеченному мышлению… Не названы причины грусти, печали, беспокойства… Автор, надо признать, не лишен некоторых поэтических способностей».

Через полгода тот же рецензент писал, что у «автора» вообще нет литературных данных.

Опоздав на несколько минут, Лилиан встала возле двери и прислушалась.

— …я спрашиваю: где поэты? Где поэзия? — Невысокий, с прокуренным худым лицом и горящими глазами, Бочаров рубил в воздухе кулаком, наклонялся вперед, словно собираясь кого-то боднуть, порой ставил в словах неправильное ударение… — …под нынешней русской поэзией, — во весь голос трубил он, — я понимаю поэзию неофициальную. Это река, текущая под нашими улицами!

— Ну ладно, ладно, — скрывая зевок, перебил его Кривошеев. — А то мы договоримся тут Бог знает до чего. Давайте-ка послушаем следующее выступление.

Вытащив из канцелярской папки ворох листов, Лютый направился к «трибуне» — на свободный конец длинного, покрытого зеленым сукном стола.

— Мои новые стихи, — театрально запрокинув голову, произнес он. — Об обители Макса Волошина…

Лилиан невольно съежилась, у нее было такое чувство, будто в ее дом вторглись с неизвестными намерениями незваные гости.

Уставясь холодно-рыбьими глазами в напечатанный на машинке текст, Лютый заголосил что-то о русских крестах и могилах, о пивных и шашлычных, о консервных банках на пляже…

— Пошлая курортная суета, — тихо сказал кто-то за спиной Лилиан.

Лилиан повернула голову — голос этот показался ей волнующе-знакомым, но в дверях кроме нее самой никого не было.

А голос Лютого, несмотря на хилость легких, гремел, как тромбон, о том, что Волошин, не имея ни родины, ни корней, был всего лишь буржуазным космополитом.

— Между прочим, — с холодной издевкой, опершись плечом о дверной косяк, сказала Лилиан, сама удивляясь своей решимости, — даже ничтожный мох на выщербленных ступенях пятиэтажных хрущевок задрожал бы от страха за свое незаметное бледно-зеленое бытие, услышав патриотический призыв укреплять оборонную мощь…

— Что ты хочешь этим сказать? — злобно перебил ее Лютый. — Что у меня нет чувства русского патриотизма?

— Оно у тебя ложное, — ответил вместо Лилиан кто-то, стоящий у нее за спиной.

Лилиан вздрогнула. Такой знакомый, певучий женский голос! Она торопливо обернулась, но поблизости никого не было.

Поклонницы Лютого, сидевшие тесной кучкой, негодующе зашептались, не заметив подлога.

— Вы меня извините, девушка, — с язвительной вкрадчивостью произнес Лютый, демонстративно переходя на «вы», — а вы-то сами русская?

Усмехнувшись, Лилиан ничего не ответила.

— Вот то-то и оно, — торжествующе произнес Лютый. — Такие, как вы, спаивают Россию, а потом уезжают в Израиль…

За спиной Лилиан кто-то неприлично громко захохотал.

Кривошеев строго постучал карандашом по столу. Потом встал, с достоинством провел большим и указательным пальцами по белесым, висячим усам и, глядя сразу на всех, сказал:

— Киммерия — это нечто чуждое нам, это экзотика, я бы даже сказал — чуждое нам бытие. Волошин жил там и выражал, как умел, свой индивидуализм и космополитизм. Но мы же с вами — советские люди рубежа восьмидесятых годов! Мы должны твердо и уверенно стоять на земле, на нашей черноземной воронежской земле тружеников.

Послышался такой громкий хохот, что все невольно повернулись туда, где стояла Лилиан.