Иван Панкеев - Копья летящего тень

Лилиан посмотрела в окно: облезлые стены домов, стаи голубей на крышах, старый тополь, дотянувшийся до пятого этажа, с грачиными гнездами на верхушке… Она опять положила руки на клавиатуру. Почему эта музыка, чистая и торжественная, как «Аве Мария», кажется такой печальной? Почему на исходе печали, словно со дна глубокого колодца, вдруг неожиданно блеснет радость — и конец становится началом? «И сейчас, в сером полусвете упадка, — перестав играть, подумала Лилиан, — должен появиться подлинный свет! Иначе нет смысла в наших незаметных, по капле выдавливаемых, пусть даже ничтожных в этот миг усилиях придти к самим себе… Должен быть свет! Но пока диссонанс… Мы не только чувствуем, но и осознаем, продумываем свою печаль. Диссонанс духа был всегда, но только теперь мы начинаем видеть в нем нечто большее, чем неизбежную боль жизни: мы находим в себе мужество следовать по печальному пути диссонанса, надеясь встретить за его пределами не рабский страх, не пустоту, а… радость! И если я когда-нибудь зайду в тупик, я снова вернусь к этому баховскому морю и, сбросив старые одежды, пойду навстречу волнам, учась заново надеяться и страдать».

В крошечной прихожей хрущевки, где втроем невозможно было развернуться, пахло старой обувью и кошачьей мочой; на голой стене возле зеркала висел отпечатанный на компьютере портрет Альберта Эйнштейна с высунутым языком, в углу стояли сломанные лыжи. Открыв по ошибке одну из двух совершенно одинаковых дверей, Дэвид Бэст попал в ванную, и Бочаров, посторонившись, повел гостей в свою единственную комнату.

Сервант, набитый книгами, продавленный в нескольких местах диван, самодельный, похожий на школьную парту столик — вот и вся обстановка, если не считать аквариума, в котором жила одна-единственная рыба — большой, ленивый гурами, а также клетки с попугаем, висевшей над аквариумом.

Гурами подолгу стоял в воде, едва шевеля прозрачными, голубоватыми плавниками, и вдруг срывался с места и бросался в зеленую гущу водорослей, взметнув со дна песок. А попугай Боцман, целыми днями качавшийся на жердочке, умел, в отличие от своих собратьев, молчать, но когда в комнате появлялся Бочаров, попугай обычно говорил: «Еще бы!», а если тот садился на диван, Боцман прыгал, как сумасшедший, из стороны в сторону, без конца чистил клюв о прутья, бегал вниз головой по «потолку» клетки и время от времени произносил тихим, хриплым голосом: «Ты понял? Дурак бы так и подумал!» И вслед за этим, спрыгнув к кормушке, ронял зерна и крошки прямо в аквариум.

— У тебя нет ни одного стула! — удивилась Лилиан, смущенно входя в незнакомое жилище.

— Да… — нехотя ответил Бочаров, — стулья я еще не успел купить, так что гости сидят у меня на полу.

Дэвид Бэст тут же сел на домотканый деревенский коврик, обхватил руками колени и принялся спокойно разглядывать комнату.

— Какую церковь ты посещаешь? — спросил он у Бочарова.

Тот удивленно уставился на него.

— Ты верующий, — убежденно сказал Дэвид. — Тебе, наверное, здесь жить очень трудно…

— Брось, Дэвид, — с досадой ответил Бочаров, — с чего ты все это взял? Впрочем, если тебе угодно, я верю в Бога. Но не в глупого, маразматического церковного Бога, а в ту часть своей души, которую я сам сотворил в одиночестве и сомнениях. И своим существованием этот Бог обязан мне.

— А Библия? А все эти старинные книги? — не унимался Дэвид, продолжая сидеть на полу возле серванта. — Ты все это читаешь?

Бочаров неопределенно пожал плечами.

— Это моя память, — помолчав, ответил он, обращаясь главным образом к Лилиан, — мое прошлое… У тебя есть прошлое, Лилиан?

Лилиан исподлобья взглянула на него.

— Мне снятся сны, — сказала она. — Много лет мне снится один и тот же сон: я иду в плотной толпе людей, вокруг меня и надо мной стоит страшный стон и плач, все люди нагие, как и я, грязные и истощенные, среди нас есть — и это самое ужасное! — дети, и все мы идем, бессильные и ослепшие от ужаса, и нет никакого спасения, никакой надежды… я слышу свой предсмертный вопль, вижу, как сморщивается моя кожа, седеют в считанные секунды волосы… все мое тело — это сплошной животный крик, и единственное, что позволяет мне остаться человеком, это готовность дважды пройти через сожжение, лишь бы спасти детей… Этот сон мне снится снова и снова, я вскакиваю среди ночи с постели, включаю свет, пью воду, хватаю сигарету и до утра кутаюсь в пуховое одеяло и исхожу холодным потом… Разве на мне нет доли вины за все эти преступления? Разве те, кто придумал концлагеря, не были людьми?

— Людьми? — холодно перебил ее Бочаров и энергично покачал головой. — Нет, я так не думаю. Они не были людьми.

— Наконец-то я слышу истинно советский голос! — весело воскликнул Дэвид Бэст. — Они были людьми! Да, да! Обычными, нормальными людьми! Среди них, уверяю вас, не было ни одного сумасшедшего!

Лилиан и Бочаров молчали, не глядя друг на друга. «И ни одного поэта, — мысленно добавила Лилиан. — Поэты не умеют строить концлагеря…»

— Между прочим, мне интересно, — продолжал Дэвид Бэст, — что будет, когда умрет Брежнев?

Пристально посмотрев на Дэвида, Бочаров ответил:

— Для того, чтобы появился новый Брежнев или новый Сталин, нужен энтузиазм. Но энтузиазма больше нет, люди устали.

— Устали? — воскликнул Дэвид Бэст. — И это ты называешь устали: совсем недавно советские войска перешли афганскую границу!

Некоторое время все трое молчали. Потом, о чем-то вспомнив, Бочаров бросился на кухню, загромыхал крышками кастрюль, чертыхнулся и тут же снова появился в комнате.

— Картошка готова, — сообщил он, — сейчас накроем на стол… то есть, ужинать будем… на полу…

Лилиан пошла ему помогать. Тесная, убогая, неубранная кухня с остатками еды и полной неразберихой среди немытых кастрюль и тарелок, с лампочкой без абажура и серыми занавесками, служившими, судя по их цвету, одновременно и полотенцем. «Да, салону Маши Коробовой далеко до этой диссидентской норы», — усмехнулась про себя Лилиан.

Расстелив на полу новую, купленную специально для этого случая льняную скатерть, Бочаров поставил в самый центр «стола» тарелку с вареной картошкой и эмалированную миску с помидорами, налил всем водки.

— За знакомство и за наше здоровье, — сказа он, залпом выпивая сразу полстакана.

Дэвид Бэст, не раздумывая, сделал то же самое. Скрестив на полу ноги, он с нескрываемым удовольствием жевал твердые, зеленоватые помидоры, хватал руками горячую картошку и улыбался, посматривая на Лилиан.

Бочаров тоже смотрел на Лилиан — пожалуй, более пристально, чем позволяли приличия, и в его живых темных глазах красноречиво высвечивалось все то, о чем неудобно было говорить вслух.