Эдуард Катлас - Создатели

Поначалу это удавалось.

Но не сегодня.

Роза снова летела. Только вот сегодня пейзаж был отнюдь не из тех, что она бы выбрала. Серая безжизненная пустыня, становящаяся все более серой. И все более безжизненной. Как будто кто-то забирал эссенцию живого прямо из воздуха, делая его мертвой материей. Этот воздух можно было вдыхать и выдыхать, но им нельзя было дышать.

А еще — этот воздух начинал управлять ее полетом. Роза не могла свернуть, как ни пыталась. Ее тянуло, упорно тянуло в одну и ту же сторону, куда-то в глубь этой безжизненности, в глубь серости. Туда, где, она знала, наступит ее смерть.

Она знала, поэтому пыталась повернуть, выгребала то вправо, то влево, но ее упорно затягивало все глубже. Пыталась тормозить, грести в обратную сторону, максимально увеличить сопротивление этому движению, но время в этом мире не имело значения.

Роза пыталась проснуться. Но снотворное, позволявшее почти месяц провести без этих снов, сыграло дурную шутку — она спала слишком крепко, чтобы суметь управлять собой из сна. Сна с пугающе реалистичным приближением смерти.

На своей кровати, при свете ночника, который она недавно перестала выключать, Роза металась по кровати, выпростав из-под одеяла руки, потом ноги, мотала головой, что-то бормотала. Но снотворное держало цепко, и рядом не было никого, кто выдернул бы женщину из ее кошмара. На дворе по-прежнему стоял двадцать первый век и создавал для современной женщины все условия, чтобы прекрасно провести жизнь.

И умереть.

Роза не хотела туда, в центр этой серости. Даже здесь, на подступах, с каждым выдохом серого безжизненного воздуха ей приходилось отдавать кусочек своей жизненной энергии, чтобы дышать. Небольшой таможенный сбор на каждый выдох. Она слабела с каждым движением легких, тускнела, переставала биться, как рыба, выдернутая из воды.

Но серость не дала ей просто задохнуться. Там, в центре серого мира, Роза увидела холм. Его легко было увидеть. Он выделялся, чернел на фоне окружающей серости. Черный холм, навевающий такой ужас, что в крови женщины забурлил адреналин, проясняя сознание. По крайней мере, во сне.

Холм тянул к себе, и с каждым новым вдохом мертвый воздух брал все большую пошлину за следующий выдох. Даже ее ужас стал холодным и безжизненным, но отчетливым.

В конце концов из Розы вытянули остатки жизни, словно вывернув ее наизнанку, выдергивая вместе с легкими остальные внутренности, последние силы. Душу.

Меркнущему сознанию почудилась темная фигура на вершине холма. Хотя, если бы это сознание еще кто-то мог разбудить и спросить, вряд ли бы Роза смогла подтвердить, что эта фигура действительно была.

Возможно, ее аналитический ум тут же придумал бы, что это не фигура, а всего лишь попытка одушевить свою беду, свою болезнь. Причину своей смерти.

Спасатели вскрыли квартиру через день. Подруги всполошились сразу, как только Роза не появилась на работе и на пятничных посиделках в кафе.

Патологоанатом провел над ее телом значительно больше времени просто потому, что никак не мог обнаружить причину смерти. Но обнаружил. В заключении он написал: острый ДВС-синдром. Это когда тромбы забивают даже не артерии или вены, а капилляры. На этом врач и успокоился, хотя его немного смутило то, что, судя по всему, ДВС-синдром был шоковый, а никаких видимых причин шока патологоанатом так и не нашел. Бывает. В его практике бывало и не такое.

Лекс

Он кое-что придумал.

Во-первых, объемная звездная карта стала еще и цветной. Лекс использовал всю палитру, чтобы обозначить сложной системой свое восприятие соседей. Михаил стал темно-зеленой звездой, а Каллиграф — светло-зеленой, с желтизной. Мусорщик, напротив, светился ярко-красным.

А еще звезды стали разными по размеру и яркости. Размер для Лекса теперь означал оценку силы звезды-соседа. А яркость — его потенциальную изощренность в использовании силы.

Самой яркой, самой красной и самой крупной звездой оставался Мусорщик. Даже Каллиграф, по мнению Лекса, светился чуть слабее. Хотя, с другой стороны, мальчик отнюдь не считал себя истиной в последней инстанции. Просто ему так было проще хоть как-то собрать все знания о соседях воедино.

В конце концов, удовлетворенный, Лекс отвел взгляд от карты. Теперь у него появилась еще одна дверь, но мир за ней только-только зарождался. Еще не был прорисован как следует. И ему не удастся его закончить прямо сейчас. Позже. Только после того, как он исполнит свою повинность-урок в мире Каллиграфа.

Учитель заставлял его повторять один и тот же символ снова и снова, без перерыва.

Рядом с каждой ивой, пока Лекса не было, он поставил столбик-держалку, на которую можно было повесить лоскут материи. Но пока все столбики были пустыми. Лекс еще ни разу не получил одобрение, разрешающее ему повторить то, что он делал, не на песке, а на бумаге — на материи.

Раз за разом Каллиграф мотал головой, и внезапно возникающий ветер сдувал очертания иероглифа с песка.

Иероглиф, казалось, был проще некуда, но у Лекса не получалось. Вернее, он считал, что все делает верно. И именно то, что он не мог даже понять, что делает не так и что именно не нравится учителю, не позволяло ему сдать экзамен.

Каллиграф запретил создавать новые деревья, пока под каждым не будет висеть кусок материи с законченным иероглифом. И четыре сиротливые ивы никак не могли дождаться, когда же они превратятся в аллею, ради которой создавались.

Иероглиф «воин» был прост и угловат. Два символа. Второй вообще выглядел проще некуда. Когда Каллиграф впервые нарисовал образец, Лекс и подумать не мог, что с его повторением возникнут хоть какие-то проблемы.

Только вот повторение, механическое воспроизведение Каллиграфа не устраивало. Он ничего не объяснял, но первые несколько попыток были отвергнуты с ходу, а мальчик мог поклясться, что начертанные на песке символы с фотографической точностью воспроизводят показанный ему вначале образец.

Или именно это и не устраивало мастера?..

Лекс прикрыл глаза и, прежде чем попробовать снова, в который уже раз, начать чертить знаки на песке, задумался.

Простое воспроизведение картинки, которую он запомнил, Каллиграф не принимал. Может быть, стоило дать волю своему воображению? Может быть, в этом и была его ошибка — попытка повторить символы, вместо того чтобы вложить в них что-то свое?

По крайней мере, это позволяло Лексу сделать хоть что-то новое. А то биться головой о несуществующую стенку стало совсем неинтересно.

Лекс поднял кисть, но остановил ее прямо в воздухе. Задумался. В иероглиф надо вложить душу, как и в обычную картину. Но что именно? «Воин» должен быть воином, это понятно. Но какие качества этот воин должен нести внутри себя. Бесстрашие? Силу? Желание победы? Может быть, невозмутимость? Да, невозмутимость Лексу нравилась. Он тут же представил себе воина с абсолютно бесстрастным лицом, окруженного врагами, но невозмутимого. Воина, которого невозможно вывести из равновесия. И невозможно победить.