Альфред Хейдок - Радуга чудес

Если он вдруг становился к ней необычайно ласков, то она знала, что вот-вот он у нее попросит последние заработанные ею гроши на пропой. У него был изумительный нюх на деньги в ее кармане… Если она ему отказывала, он приходил в холодное бешенство, начинал придираться, что она не умеет вести хозяйство, тратит все деньги на жратву, что везде грязь… Потрясал в воздухе своими рваными носками и кричал:

— Посмотри, в чем я хожу!.. Другие жены…

Выходило так, что во всех их нехватках была виновата именно она и где-то существовали какие-то идеальные жены, у которых мужья ходили — ВО КАК! — тут он поднимал палец и вращал глазами.

Потом таинственным образом стали пропадать вещи: пропала скатерть, пропал отрез на жакет, присланный дядей на свадьбу; одна за другой исчезли доставшиеся от мамы серебряные ложки.

Муж громко возмущался этими пропажами и высказывал различные предположения, а она только молча посматривала на него, убежденная, что вор — он сам.

Иногда они не разговаривали неделями, А сегодня… Сегодня? Ничего особенного. Просто повторилось все то же, давно известное: старые оскорбления, старые побои, к которым следовало бы привыкнуть… Но у нее сдала пружина…

Видно, износилась… Укатали Сивку крутые горки…

Опушка леса была достигнута; лес, как всегда, встретил ее спокойный, величавый. Только когда вступила в него — точно вздох пронесся по всему лесу: природа всегда радуется и печалится вместе с нами. Какое дерево будет ей тем трамплином, откуда она ринется в бездонную пропасть смерти? У той сосны ветки высоко — не дотянуться… На той березе можно бы — хорош развилок, да низковат: ноги будут в землю упираться; в случае, если заколеблешься, когда дыхание перехватит и глаза на лоб полезут, еще можно из петли выскочить, а нужно так, чтоб без возврату… А вот еще толстая осина, и сук на ней точно по заказу…

Она шагнула к осине, но из-за нее вышла женщина в белом одеянии и сразу, словно уже знала, в чем дело, заговорила прямо, без обиняков, с упреком в голосе:

— Зачем ты пришла? Что ты надумала?

Но Эльза не могла выговорить ни слова: снова к горлу подступила спазма и полились горячие обильные слезы. И — странно: чем больше они лились, тем спокойнее становилось на душе, и ее решимость таяла, таяла…

Женщина в белом молча стояла как бы в ожидании момента, когда Эльза сбросит с себя какой-то страшный груз и, когда, по-видимому, этот момент настал, тихо и ласково произнесла:

— Сестра! Ну потерпи еще немножечко: тебе так мало осталось страдать — совсем немножечко.

В порыве внезапно нахлынувшей нежности Эльза схватила руку женщины и хотела ее поцеловать, поблагодарить за наступивший в душе мир, но рука выскользнула из ее ладони, оставив ощущение холода, а владелица ее шагнула за дерево. Когда Эльза двинулась ей вслед — за деревом никого не было.

Эльза вернулась домой. Месяца через два муж умер.

Эльза (настоящее ее имя другое) — соседка моего друга, который прислал мне краткое описание этого случая. Письмо я сохранил. Кто была женщина в белом, которая знала будущее мужа Эльзы, знала, на что решилась Эльза, и движимая великою любовью пришла на помощь в роковой момент? «Царица Небесная?» — набожно прошептала бы верующая крестьянка или купчиха дореволюционной России, подразумевая при этом мать Галилейского пророка Иисуса, которую Церковь возвела в сан Владычицы Мира.

Мы же скажем, что это была одна из Сестер Братства Великих Гималайских Учителей или одна из их продвинутых учениц. Днем и ночью Великие Братья и Сестры стоят на страже Мира и шлют неотложную помощь, которая сравнительно редко проявляется в такой зримой форме, как в описанном случае; незримая же их помощь настолько велика и разнообразна, что никакому человеческому учету не поддается.

Рядового Швальбаха разбудили в полночь. Собственно говоря, когда к нему подошел дежурный по бараку, чтобы разбудить, он и так уж не спал: какой тут, к черту, сон, когда тебя окружает влажный, как бы липкий воздух; тебе жарко, у тебя выступает пот, несмотря на то, что ты сбросил с себя все… Да и тишина тут не ахти какая: спящие легионеры [21] Французский иностранный легион в Индокитае. тяжко дышут, бормочут во сне, скрипят зубами. А вот маленький марселец Анжу — так тот иногда во время сна вскакивает с криком:

— Сука!.. за-ду-шу-у-у! — и делает руками движения в воздухе, как бы ища чье-то горло. Потом снова падает на постель, спит или притворяется, что спит…

Швальбах отыскал в пирамиде свою винтовку и одетый, подтянутый встал перед разводящим. Потом они долго пробирались меж топких рисовых полей к одинокой пологой возвышенности. Светила полная луна. Воздух был наполнен зеленоватым сиянием; серебрились блики на водных плешинах и неестественно черны были тени. Странно нереальным казался мир.

Нога наступила на что-то мягкое, и молниеносно на темной дуге взметнулась голова змеи — она тщетно пыталась прокусить толстый солдатский ботинок. Впрочем, это дало некоторую встряску: она могла дотянуться и до менее защищенного места…

Они добрались до вершины пологой возвышенности, где на руинах древнего храма был расположен пост № 2.

Разводящий и прежний часовой ушли, Швальбах остался один. Теперь можно было неторопливо осмотреть место, куда он попал впервые и где ему предстояло коротать ночь. Вокруг пологого холма тянулись рисовые поля и темнели деревенские хижины. Небо и земля — все серебрилось в лунном свете: он был необычайно сильный, почти осязаемый, и было светло, как днем. Руины храма проглядывали через купы окружающих деревьев глыбами белого мрамора — они напоминали редкие зубы черепа на заброшенном кладбище.

Швальбах закурил сигарету и двинулся внутрь развалин. Звук его шагов вызывал шорохи в каменных щелях и возмущение насторожившейся тишины. Смотреть тут было нечего: все затопляющий океан времени уже успел перемолоть и переварить в глубинах своих когда-то величественный храм. Только в одном месте уцелела одна единственная статуя из какого-то необычайно прочного камня.

Швальбах подошел к ней вплотную, а потом отступил шага на два, чтоб лучше рассмотреть: до жизненной катастрофы, приведшей его в иностранный легион, он сам недурно владел кистью и знал толк в искусстве…

На квадратном постаменте со скрещенными ногами, как обычно изображают Готаму Будду, сидела фигура тщедушного человека с бритой головой и необычайно скорбным лицом. И постамент, и фигура были гладко отполированы и высечены из одной и той же глыбы коричневого камня. Вероятно, это был один из архатов Будды, а может быть, символичная фигура сознания в тенетах Майи. Но у Швальбаха для этой фигуры нашлось только одно определение — идол, местный божок.