Роман Лерони - Багряный лес

Он освободился от объятий, поднял одеяло, укутал им Анну и обернулся к женщине, которая все это время стояла в дверях.

— Оксана, — произнес он просительным тоном.

Женщина улыбнулась.

— Для тебя хоть звезду с неба… Ребята!..

— Ребята! — Ее возглас в палате прозвучал сдавленно, словно в испуге, словно она звала тех, кто безвозвратно уходил. Анна дернулась на своем ложе, выбросила из-под одеяла ноги. — Еще песню…

Да, — произнес мужчина, успокаивая ее. Он сидел подле кровати. По его серому лицу текли редкие слезы, которые он лишь изредка смахивал тыльной стороной кисти. — Да, моя любимая, эти песни для тебя…

Он встал, укрыл женщину одеялом, потом склонился над ней, с минуту смотрел, читая в ее чертах страдание и сны, и поцеловал ее губы, сильно пахнущие лекарством.

— Еще, — попросила она, но он, словно не слыша просьбы, выпрямился и прошел к окну и стал там, невидящими глазами смотря на город, на ночь над ним.

— Еще, Виталий…

Он обернулся.

Анна не спала. Ее глаза, отражая желтый свет настенного светильника, блестя нездоровым горячечным блеском, смотрели на него.

— Виталий, поцелуй меня еще, пожалуйста.

— Я думал, что ты спишь, — произнес он, торопливо стирая со своего лица маску печали заодно с блестящими дорожками слез.

— Поцелуй, — повторила она.

Он подошел и вновь склонился над ее лицом.

— Здравствуй.

— Здравствуй, солнце… Я тебя искала столько времени. Ты знал об этом?

Он замотал головой, как бы подавляя в себе голос правды: да, он знал все это время обо всем, что происходило в ее жизни — не мог, как ни намеревался с самого начала конца всему, как не обещал себе самому, не клялся, но так и не смог отказаться от того, чтобы незримой тенью скользить над жизнью своей любимой, чтобы хотя бы таким образом касаться ее судьбы, быть к ней причастным. Сколько раз он мог вмешаться, чтобы… Многое мог сделать, но не делал — только наблюдал, понимая, что старое вернуть невозможно. И все эти годы, и чаще к настоящему времени, думал о всепрощении. Именно о том всепрощении, которое говорит, что надо прощать все и всем, прощать абсолютно и не отягощать себя, свои душу и сердце камнем сомнений, страданий, или того хуже, местью. Он был уверен, что простил. Простил он, но не простила его любовь. Странно, но и странной была его жизнь, и странных женщин он любил. Его чувства страдали и угнетались невозвратностью, но едва только мысль, подговоренная сознанием, мечтами или воспоминаниями, говорила о том, что все можно, все возможно, надо только захотеть, как тут же любовь глушила все надежды воспоминаниями своей боли и унижений. Она не мстила, а только напоминала о том, что "предавший однажды — предаст и в последующем". Предостерегала. Оберегала. Предупреждала. Потому что она любила его за то, что он принадлежал ей и умел с нею обращаться, умел пользоваться своей любовью.

— Я был далеко, — объяснил он, скорее всего сам себе свою неправду. — Но как только узнал, что с тобой… Как только узнал, так сразу приехал. Прости, что не смог раньше.

Она поморщилась и тихонько застонала. Виталий забеспокоился:

— Тебе больно? Я пойду, позову медсестру или врача.

— Нет, — остановила его Анна, — не надо никого звать. Не уходи. Я слишком долго тебя ждала, чтобы отпустить. Побудь еще немного.

Он подошел к кровати и собирался сесть на стул, но она попросила:

— Сядь ко мне на кровать.

— Аня, я боюсь сделать тебе больно.

Она протянула к нему руку, но не достала и бессильно уронила на одеяло. По ее щекам потекли слезы.

— Ты мне никогда не сделаешь так больно, как когда-то сделала я тебе.

Он с глубоким стоном опустил лицо.

— Не надо, Аня. Прошу: не надо.

— Я виновата. Я была глупа. — Она внезапно, словно не чувствуя боли в израненном и изрезанном теле, резко села на кровати. — Я искала тебя, чтобы сказать тебе. — Постепенно ее голос набирал силу. Ее сдавленная болезнью искренность превращалась в открытую и полную, кричащую обреченность. — Я хотела просить у тебя прощения. Виталий, я не могу без тебя! Зачем мне мир без тебя? Зачем я… Зачем, для чего я это сделала?

Анна уже кричала, и все это время тянула к нему руки, а он, оглушенный этой истерикой, ее кричащей болью, отшатнулся и попятился к дверям.

— Почему ты меня не остановил? Почему не объяснил, не рассказал, что я потеряю, чем заплачу?

Она упала на кровать и заметалась на ней, заходясь в крике.

— Где ты, мой любимый? Где я? Что со мной? Виталий!!! Я ищу тебя, но ночь… Ночь вокруг меня! Почему так темно? Где свет? Витя-а-а-а!!! Где ты?

Он бросился к ней, обнял, стараясь удержать, шептал ласковые слова, стараясь успокоить, но Анна не слышала его, продолжая биться в жестокой истерике. Ее крик его оглушал.

— Аня!.. Аня!.. Успокойся!

Он держал ее за плечи, но она с такой силой извивалась, била по кровати ногами так, что открылись раны. Он видел, как смятая простынь быстро окрашивается кровью.

— Где?… Ты… Прости меня!!! Виталий… Где ты мой любимый?..

— Помогите! — закричал он. — Быстрей же!..

Оглушенный криком он не слышал, как за его спиной отворилась дверь и в палату вбежали люди. Чьи-то руки легли на его плечи, но он дернул плечами, сбрасывая их. Он не мог отпустить Анну, так как держал ее за руки, которыми она тянулась к ранам, чтобы разорвать их.

Какой-то врач и несколько женщин быстро привязывали Анну к кровати, и она скоро оказалась неподвижной. Теперь, скрученная путами, она не могла причинить себе вреда, только напрягалась до оскала и красноты в лице.

— Аня. Аня. Аня, — словно заведенный повторял он ее имя. — Аня, это ты меня прости. Ты меня, Аня… Аня. Аня. Аня…

Ей быстро сделали укол, и через несколько минут истерика Анны стала гаснуть: она уже не кричала, а шептала, проваливаясь в густоту искусственного беспамятства, тело ее лежало на кровати спокойно и неподвижно, и медсестры торопливо и профессионально обрабатывали ее раны, стараясь остановить кровотечение. Расслабился и Виталий.

Вновь кто-то коснулся его плеча, но гораздо более ласково и нежно, чем прежде. Он наклонил голову и прижался к одной из рук щекой. Это была Анна, его секретарь.

— Пойдем, Виталий, — тихо произнесла она. — Она уже спит.

Он отпустил лежащую женщину и пошел вслед за другой, увлекаемый ею, ступая неуверенным шагом обреченного человека. Ему все время хотелось оглянуться, но он не позволял себе этого: все стало прошлым, как и эта истерика, и возвращаться в него означало — с бестолковостью безумного рвать на себе раны, чтобы почувствовать давно пережитую боль, не дать ей успокоиться.

— Ей скоро будет лучше, — говорила Анна, ступая впереди него, словно поводырь, ведущий слепого. — И ты обязательно еще придешь к ней. Правда?