Роман Лерони - Багряный лес

— Вечно ты об одном и том же! — досадливо скривился первый. — Можно подумать, что тебя волнует только то, что будет с твоими яйцами.

— А тебя не волнует? Сколько тебе годков?

— Двадцать два будет…

— Ну, может, в этом возрасте еще рано об этом беспокоиться, но я бы на твоем месте поберегся, а я в свои сорок три, ты знаешь, стал задумываться, иногда, правда, глядя на жену… Она у меня молодая — тридцать лет всего. Так стал задумываться над тем, что уже не вижу в ней бабы…

— Ну, ты и паникер, Шура! — воскликнул третий. — Уверен, что ты сразу побежал к врачу, ха!..

— А ты не смейся! Тоже ведь уже не молодой!.. Не знаю, как для кого, а у меня к бабам особое отношение, то самое…

— Что это ты заскромничал? — усмехнулся кто-то.

Шура остановился, немного приподнял каску за край и, запрокинув голову, посмотрел вверх, туда, в туман, где должны были быть шумливые верхушки сосен.

— Да не знаю вот, — произнес он тише обыкновенного. — Тишина особая… Неудобно при ней выражаться, что ли… Не знаю.

Остальные тоже остановились, прислушались.

— Да, особенная. Я уже три года в разведке, но такой раньше не встречал, — благоговейно прошептал кто-то.

— Лето скоро, — знающе произнес кто-то еще. — Вот лес-то и блаженствует…

— Точно.

Они продвигались дальше.

— Шура, в этом тумане я совсем не ориентируюсь. Посмотри, сколько нам еще до Зарубы топать.

Милиционер опустил голову и посмотрел на шагомер, прикрепленный к его поясу.

— Не больше десяти минут. Скоро будем…

И тут же набрались в лицах туманной серости, быстро встали к друг другу спиной, ощетинились автоматами во все стороны. Их заставил насторожиться частый треск валежника. Звук был настолько густым, что создавалось впечатление, словно где-то в стороне от дороги, в тумане леса, в его сумраке пробежало несколько человек.

— Кабаны? — осторожным шепотом, с надеждой в голосе, спросил самый молодой.

— Может быть. — Ответ был неуверенным, неохотным. — Вполне может быть…

— Только хрюка не было слышно.

— Да. Ладно, ребята, идем дальше, но без болтовни, — сказал Шура, опуская автомат первым. — Если бы это были вольные [24] Вольные — беглые преступники, лица скрывающиеся от ответственности перед законом. — они бы нас уже давно уложили. Все-таки, думаю, кабаны… Здесь места особо безлюдные. Наверное, единственно такие на всю Чернобыльскую зону. Так зверье здесь вообще жирует.

— Разное зверье, — нехорошо добавил кто-то. Ему никто не ответил. Все знали, о чём он говорил, так как все служили в милицейской разведке, патруле, промеряли шагами пустынные и малолюдные тропки Зоны. Служили разные сроки, но никто не задерживался более трех-четырех лет. Больше — врачи запрещали. Грязной была зона. И кроме этой радиоактивной грязи было довольно другой. Человеческой.

Шура был из тех мужчин, которые не выносили молчания. В части его знали и любили как первого рассказчика и балагура. Рассказывал о разном и не требовал принимать его слова на веру. А когда кто-то, мало знакомый с ним, делал замечание, что тот или иной факт, преподнесенный Шурой сослуживцам, является, осторожно говоря, сомнительным, офицер добродушно отвечал: "Мы ж, браток, люди, а не змеи, чтобы шипеть. Нам говорить охота, и какая разница о чём". Странное было объяснение, но никто не требовал разъяснений.

Поэтому приказ "молчать" он нарушил сам через несколько минут.

— Вчера был в штабе. В Припяти неспокойно. Плохие новости. Погибло за прошлую неделю семь человек нашего брата.

— Это только в Припяти?

— Думаю, что так. Не уточняли. Я тоже как-то об этом подумал: на нашем и соседних участках за это же время к праотцам отправилось одиннадцать ментов. Позавчера под Лесавкой на засаду ребята напоролись. Всех в упор.

Помолчали, каждый думая о своем. Вполне могло случиться так, что над их головами, вот тем самым непонятным лесным шумом, уже судьба занесла свой топор.

— Я слышал, что на четырнадцатом участке несколько человек погибло странной смертью. — Это говорил молодой. Произносил слова осторожно, словно опасался того, что это несчастье может коснуться и его. — Нашли их тела всего в двух километрах от базы — ближним дозором шли. У всех перегрызены шеи и… ну, у них не было крови.

— Подобное случилось и в прошлом месяце под Купаловым урочищем. Там еще село со странным названием — Толстый Лес, знаете? — Добавил ещё кто-то. — Вот там шестерых наших нашли, мертвых, и у всех белые глаза. Даже на вскрытии не могли понять, чем это их и как…

Шура нахмурился, хотя такое выражение на его лице было большой редкостью. А хмурился он оттого, что думал: рассказывать своим сослуживцам, подчиненным и товарищам то, что услышал вчера на штабном совещании или нет?

— Все это сказки, — скептически бросил кто-то. — Враки. Говорите о различной чертовщине! Я же думаю, что это все вольные… Среди них полно еще тех душегубов, которые не только из тебя кровь высосут, но и через зад кишки достанут и будут на кулак наматывать до тех пор, пока не кончишься…

— Не враки, — тихо прервал его Шура. — Но только чтоб никому ни слова! Вчера на совещании как раз говорили об этом. Много случаев таких по всей зоне. Давали смотреть фотографии… За двадцать три года в милиции я многое повидал, но то, что вчера — впервые… Не знаю, кто так над ребятами "поработал", маньяки из вольных или бешеные волки, но от них мало, что осталось. Можете не верить, но я говорю правду. Понятно теперь, почему эти случаи не регистрируются официально, ведь никто не понимает, что это такое.

И все же не сказал ни слова о том, что с сегодняшнего дня в Зоне регулярные войска и спецназ МВД будет проводить операцию по очистке территории от бандитов. Строжайшим приказом было запрещено распространяться об этом. Шура знал свою командирскую службу, чтобы понимать все последствия своей болтовни.

Все молчали, всасывали в себя, в свое сознание лесную тишину, пустоту, чтобы не думать о собственном будущем. Не хотели думать ни о чем потому, что верили.

Зона изобиловала случаями, которые постоянно доставляли неприятности тем людям, которые по долгу службы должны были жить и работать на ее территории. Первой неприятностью, разумеется, была загрязненность Зоны. Как бы медики внимательно не следили за состоянием здоровья "обитателей" Зоны, но она легко могла перещеголять их своим коварством. Некоторым милиционерам было достаточно прослужить в патруле или разведке полгода, чтобы слечь на койку в каком-нибудь онкодиспансере с той самой болезнью, которая была самой изощренной из всех известных человечеству болезней — раком. Здесь это зловещее слово приобретало особый, уродливый смысл, и означало безнадежность и безбудущность. А что можно было ожидать от этих деревьев, травы, росы, этого таинственного утреннего тумана и падающей с крон деревьев росы, когда они были насквозь пропитаны невидимыми, но особо болезнетворными лучами долгоживущих радиоизотопов. После того памятного 1986 года и той самой ночи с 25 на 26 апреля, когда взрывом реактора разворотило крышу над IV энергоблоком АЭС, человек справился с теми радиоизотопами, физическая жизнь которых была около 110 суток, но остались те, перед которыми человек оказался бессильным, и с ними должна была справиться сама природа, время. Пройдут столетия, прежде, чем территория свыше 3 848 километров окажется пригодной для полноценного и безопасного проживания. (Но и здесь были те, кто сомневался даже в том, что даже после 250 лет кто-то согласится здесь жить. После того, как уровень радиации упадет до естественного природного уровня, людей будет отпугивать радиофобия [25] Радиофобия — боязнь излучения безо всяких на то причин. . Страх и ужас бедствий живет в памяти поколений гораздо дольше, чем реальные последствия этих несчастий).