Роман Лерони - Багряный лес

Когда не было опасности, на пост заступали думы, которые беспокойно ворошили и волновали сознание. Он вспоминал, как три года назад его вызвал к себе главный врач больницы. Так получилось, что они сдружились — больной и врач, хотя первого тогда уже можно было считать больным с большой натяжкой: Лекарь лишь изредка впадал в депрессии, когда долгожданная выписка снова откладывалась на неопределенный срок. И эти самые депрессии и служили поводом для новых отсрочек: "Вы, Дмитрий Степанович, сами должны понимать, что такое состояние может очень быстро привести к рецидиву. Лучше месяц-другой понаблюдаем, поможем, а там и решим с выпиской окончательно… Наберитесь терпения, дорогой. Вы у нас и так не поднадзорный больной". Что правда, то правда — санитары его вообще не касались, но, как и прежде, не отказывались от его помощи; с лечением особо не докучали: обходились без уколов, а с таблетками он, как "неподнадзорный", расправлялся с помощью унитаза быстро и просто, предпочитая бороться с депрессией собственными силами.

С опасностью же, на самом деле, было и проще и интереснее жить. Борьба за жизнь забирала все силы и внимание, притупляя остроту восприятия невзгод заточения. Но все началось с того самого вечернего разговора в ординаторской.

Суровкин нравился ему тем, что не был излишне строг с больными и испытуемыми, и нередко отстаивал права пациентов настолько, насколько позволяли правила закрытого режимного учреждения; может быть еще и за доброту, и больше — за участие и понимание. Главврач же находил в нем умного и интересного собеседника. Этого для обоих было достаточно.

Он зашел в палату сразу после отбоя. Лекарь читал на своей койке. Это было единственное полное и интересное развлечение доступное здесь: он пронес через всю жизнь неутолимую страсть к истории, любли исторические и приключенческие романы, а к шестидесяти годам открыл в себе особый интерес к научной фантастике — угнетенное неволей сознание стремилось в миры человеческого воображения, находя там необходимое лекарство от тоски.

— Добрый вечер, Дмитрий Степанович, — вежливо поздоровался врач, держа руки с раскрытыми ладонями в карманах белоснежного халата — он делал это для того, чтобы на одежде не было складок; всегда был крайне аккуратным. — Не могли бы зайти ко мне? Я буду в ординаторской.

Гелика уже никто не называл Лекарем, показывая остальным больным его особый статус. Это подчеркивалось и внешним видом Гелика: сам главврач предложил на деньги Лекаря обновить тому гардероб, и теперь Лекарь щеголял по больнице в удобном спортивном костюме и обуви, разумеется, если не было никаких проверок со стороны вышестоящих инстанций. Таким же образом Лекарь обзавелся маленьким телевизором с экраном на жидких кристаллах и новым, более мощным, радиоприемником, а в "персональном кабинете", кладовке, стоял многофункциональный тренажер.

— Добрый, Андрей Юрьевич, — ответил он на приветствие, отрываясь от чтения. — Когда?

— Если будет удобно — через час.

— Обязательно. Вы сегодня допоздна?

— Да. Ночью пополнение прибудет. Буйное.

— Нужна помощь?

— Спасибо, пока справимся сами.

Отказ прозвучал несколько жестковато: речь шла о шокотерапии, и врач всячески старался оградить бывшего больного от воспоминаний о перенесенном лечении, чтобы… на дай, бог! Суровкин также не очень хорошо относился к тому, что Лекарь оказывал посильную помощь санитарам, но не вмешивался, понимая, что человеку, чтобы выжить здесь, необходимо чем-то заниматься, чувствовать себя необходимым, и кроме того, у Лекаря это неплохо получалось.

Гелик пришел в ординаторскую свежий после вечерней тренировки и холодного душа. С помощью тренажера удавалось сбрасывать застоявшуюся за годы энергию, обновлять ее и набираться сил. На столе красовались дутые пивные бутылки, а между ними, на развернутой салфетке, стояла большая ваза с вареными, крупными, размером с палец, креветками.

— Не осудите, Дмитрий Степанович… — Врач был без халата, в форменной рубашке, без галстука, на ногах — простые войлочные тапочки. — Будем пить львовское пиво с тихоокеанскими креветками. Хотелось бы раков, но их не достать в середине декабря — сами понимаете.

— Славно! — радостно воскликнул Гелик. — Но по какому случаю праздник?

— Вы ж столько пробыли за границей и продолжаете искать повод. Неужели и американцы, перед тем как опрокинуть стопку, спрашивают: для чего и почему? Посмотреть, так хлещут больше нашего и все молча.

— Это в кино так. Для разрядки зрителей. На самом же деле все со смыслом: по поводу знакомства, встречи, делового свидания, или, там, за судьбу свою горькую — за разное, и совсем как у нас, может быть даже чуточку меньше…

— А пиво и раки?

— Тоже есть любители. И с креветками…

— Вот и будем, как любители, Дмитрий Степанович, и как в американском кино, и с разговором.

Выпили, принялись за креветки.

— Скажите, Дмитрий Степанович, вы часто Марию вспоминаете?

От этого вопроса Лекарь даже закуску отложил, тяжело сглотнул.

— А что остается, Андрей Юрьевич — сиди и вспоминай людей: жену Марию, сына Андрея, разных людей. Честно скажу, что чаще других вспоминаю нашего Кукушонка. Помните?

— Да, хороший был парень, — ответил Суровкин и спохватился, похлопал себя по карманам, ничего не нашел, встал, прошел к вешалке, а пошарил там и протянул Лекарю два конверта. — Два дня с собой таскаю — за хлопотами постоянно забываю вам передать. Это от Куку… Фу-ты, черт!.. От Саши Лерко. Смотрите, там марки афганские.

— Не забыл…

Лекарь раскраснелся, теплая счастливая улыбка расцвела на его лице, сильно постаревшем, уже не таком красивом, заерзал на месте, подмываемый желанием сразу приняться за чтение.

— Не забыл, — согласился врач. — Сообразил, что можно писать на мой адрес. Вот только откуда он его узнал? И про то, что вы еще здесь.

Лекарь довольно хмыкнул:

— Он сообразительный… Скорее всего, написал мне в Киев, потом в Штаты, может, позвонил, и, наконец, сюда написал, молодец! А с вашим адресом еще проще — особой хитрости не надо.

Он был счастлив. Сиял душой.

— Вы о моей Марии спрашивали, — опомнился он. — Может что случилось с вашей Анной?

Суровкин отмахнулся, скривил лицо:

— С одной стороны с нею все в порядке, а с другой… Какая-то она противная стала. Дрожит над копейкой — лишней не потратит, а я, знаете, как без рук и ног, парализованный: все вижу, все понимаю, а сделать ничего не могу — возрастное это у нее. Но обидно и тяжело — не такая она и старая, а ум уже теряет. Марии сколько было, когда умерла?

Его собеседник тяжело вздохнул.

— Сорок четыре…

— Моей, вон, сорок девять!

— Молода еще. И серьезно это?