Андрей Петерсон - Бледнее бледного

Дальше тоже не очень, чтобы связанно и вразумительно.

Гостиная, заваленная дорогими коврами, треск поленьев в камине, сладкий голос Абатемаро, мерно журчащий, убалтывающий, немного раздражающий, но все же вселяющий в душу покой и вытесняющий пустоту…

Потом голос пропадает, а она стоит совершенно раздетая посреди какой-то другой комнаты, недвижно как кукла и также нелепо растопырив руки. Вокруг суетятся одетые в белое служанки, искоса бросая на нее недоуменно-оценивающие взгляды.

Взгляды она помнит…

Мягкие умелые руки обмывают ее, втирают в кожу какие-то терпкие масла и сильно жгучие мази. Кто-то медленно, но беспрестанно кружит вокруг нее, обкуривая сладким желтоватым дымом. А руки все мнут и мнут ее кожу, разгибают и разворачивают суставы, будто проверяя на прочность, а затем снова что-то втирают, вмазывают и снова мнут. Это продолжается вечность. Может даже две. И все это время она плывет в море незнакомых, невероятных запахов и желтого дыма, который обволакивает ее и укачивает, маня за собой.

И, кажется, что море это без конца и без края, и нет, и не будет у него берегов, и все это будет длиться еще очень-очень долго, а, скорее всего – не закончится никогда…

Затем дым отступает, а потом и вовсе тает, растворяясь в небытие, и унося с собой часть резких и приторных, будто редкие специи, запахов. Но не все. Большая часть из них остается и деться уже никуда не может, потому что они это – она, и она сама теперь соткана из них…

Остаются и руки. И, кажется, их даже становится больше.

Они снова и снова усердно растирают ее кожу, будто пытаясь содрать с нее все наносное и неродное. По всей видимости, в конце концов, это им удается, потому что они оставляют ее в покое, напоследок вымазав очередным маслом, от которого здорово начинает кружиться голова, а мир и без того очень неясный и зыбкий вновь начинает плыть, постоянно заваливаясь куда-то вбок.

Но мытарства ее на этом не заканчиваются. Они просто переходят в иную, следующую фазу. Четыре, непонятно кому принадлежащие руки, долго и старательно, нисколько при этом, не мешая друг другу, наносят на лицо леди Кай сложнейший макияж, который вполне может соперничать с боевой раскраской гурингов в период эпических битв за предгорья Главира, а еще несколько таких же бесхозных рук без устали трудятся над прической, сооружая на голове нечто совершенно невообразимое.

Строительство этого невообразимого занимает еще одну вечность, и, наверное, для того чтобы она была максимально наполнена и богата событиями, нечто невидимое, но вполне осязаемое принимается за ногти, без устали полируя их, вымачивая в чем-то жгуче горячем и, вообще, доводя их до абсолютного совершенства. А поскольку это самое совершенство недостижимо по своему определению, то возня с ногтями продолжается ужасно долго, но зато когда она совершенно неожиданно заканчивается, руки леди Кай принимают вид вполне человеческий и даже достойный того, чтобы, не страшась, показаться на людях и показать их.

Очевидно, к этому же времени поспевает и прическа, потому как цепкие пальцы, все это время без устали измывавшиеся над ее волосами, а также все то неясное и невразумительное, что скрывалось за ними, куда-то вдруг исчезают, влив напоследок в леди Кай два бокала чего-то терпкого и не сильно приятного на вкус.

Хода, впрочем, против этого пойла ничего не имеет, в тревожные колокола не бьет и, вообще, ведет себя очень спокойно, как, впрочем и Осси, которой, вообще, все – до неба и до самой дальней радуги. Все это время она находится в каком-то полном отупении, все, вокруг отмечая, но ничего ровным счетом не понимая и не чувствуя…

Способность чувствовать и мыслить вернулась к ней вместе с кашлем – не пошло это терпкое пойло. Ну, совсем не пошло… Впрочем, может, такова была цель – вернуть в грешный мир любой, что называется, ценой. Если так, то цель, безусловно, была достигнута.

Она снова находилась в комнате с камином, хотя как она сюда попала – было неясно и непонятно – хоть убей, хоть на куски разрежь. Рука сжимала высоченный бокал с темно-синей дымящейся и лениво бурлящей жижей, а сама она при этом стояла перед высоким – в полный рост зеркалом из которого смотрела девушка очень похожая на нее, только выше, стройнее и красивее. Вроде как лучшее, так сказать, и более дорогое ее издание.

Осси немного повернула голову. Отражение тут же – без запинки и задержки – проделало то же самое. Подняла руку – красавица в зеркале в ниспадающем до самой земли золотистом платье из переливающейся тафты тут же вскинула руку, демонстрируя безупречный маникюр и набор невообразимо красивых колец. Невероятно красивых, и по всему – безумно дорогих. Не один и не два замка можно было купить на эти камушки вправленные в изящно перевитые оправы. Подчеркивающие и дополняющие, так сказать.

Но было среди этих красивых побрякушек и еще одно колечко попроще. Колечко, которое ни с чем нельзя было спутать, и которое надето было уж точно, что не для пустой красоты и похвальбы. Притом, что впечатление оно производило никак не меньшее – оскалившийся череп с высунутым и разделенным на три части языком, сверкал ослепительно желтыми глазищами, излучая силу и вселяя уверенность. В себя саму и в день завтрашний.

По всему выходило, что красавица в зеркале это – она и есть, если, конечно, зеркало не врало, как иногда с ними бывает…

– Не волнуйтесь, леди Кай. Оно не врет, и даже не приукрашивает.

Осси обернулась на голос – у камина в кресле с высокой резной и ужасно неудобной на вид спинкой сидел Абатемаро. Сидел, потягивал, что-то из толстого пузатого бокала и улыбался.

– Нет, – улыбнулся он еще шире, совершенно бесцеремонно, не иначе как на правах хозяина, разглядывая ее. – Ничуть не приукрашивает. Скорее – наоборот.

Осси улыбнулась в ответ и склонила голову, показывая, что комплимент благосклонно принят, и даже доставил некоторое удовольствие. Удивительно, но после всех этих манипуляций над ее внешностью она снова чувствовала себя женщиной и графиней, а не наемным головорезом, просидевшим в осадном окопе полгода, и от холода, грязи и пролитой кругом крови, потерявшим не только человеческий свой облик, но и само желание жить дальше.

– Да вы присаживайтесь, дорогуша, присаживайтесь, – Абатемаро красивым и очень выверенным жестом указал на стоящее рядом кресло. – Крови вам предлагать не буду, но, впрочем, если пожелаете… А стоять-то чего зазря. Поберегите силенки. Хоть и влили их в вас немножечко, но поберегите. Все ж таки вам еще на бал сегодня…

– На бал… – Как эхо повторила Осси, раскладывая складки платья по предложенному ей креслу. – Я и забыла… А что за бал?

– Обычный. Ничего такого… По вашим столичным меркам, так, наверное, и вообще – вполне заурядный. Так что уж, если что не так, не взыщите с нас – с дремучих-то провинциалов, – Абатемаро улыбался все шире, и от этого совершенно неясно было – шутит ли он, или же его извинения и опасения вполне серьезны. Его, вообще, не всегда понять можно было, а порой – вот, как сейчас – так и вовсе невозможно. – Да, ладно с ним, с балом… Есть у нас с вами и поважней дела. Время-то, знаете ли, на месте не сто и т…