Мария Барышева - Дарители

В другой день мы как-то видели на улице очень красивую девушку — бывают люди с такой безупречной внешностью, на которых просто приятно смотреть, как на прекрасный цветок или сияющий драгоценный камень. Но лицо Наташи при виде ее вдруг исказилось в злобной гримасе, и она пробормотала:

— Ей бы огня — как бы тогда захотела холода…

Я невольно вздрогнула, услышав в этих словах и интонации отзвук собственного демона, которого она тогда забрала у меня, а потом мне стало очень больно. Ну почему же так вышло, что она, спасая нас, вынуждена расплачиваться за наши ошибки и нашу грязь? И когда Наташа почти сразу же испуганно посмотрела на меня, я сделала вид, что ничего не услышала.

Она теперь очень тщательно следит за собой. Если раньше она красилась и делала прически только для того, чтобы быть не узнанной и не выделяться из толпы, то теперь она заботится о своем внешнем виде ради своего внешнего вида. Она бывает в парикмахерской каждую неделю, она накупила себе одежды и косметики, и я не знаю, откуда Наташа берет деньги — того, что у нее оставалось, на это никак бы не хватило. Мои попытки проследить за ней не увенчались успехом, хотя я в этих попытках была достаточно разнообразна. Но она чувствует меня, она всегда чувствует меня — вероятно, из-за того, что побывала внутри меня, и ей много раз удавалось ускользать. Она стала очень уверенной в себе, Слава, и она стала очень красивой, хотя в этой красоте есть что-то мрачное, притягательно-зловещее, как в красоте молодой ведьмы. Ты можешь и не узнать ее, но не пугайся, когда увидишь, просто смотри внимательнее — там есть Наташа, ты сможешь ее увидеть, если вас связывали действительно настоящие чувства.

Дорога… Я была на Дороге, Слава, на той вашей Дороге, которая проходит от трассы до трассы почти прямой узкой лентой асфальта, сквозь маленькие сонные дворы, в окружении старых деревьев. Наташа отвела меня туда в первый же день, вернее, она пошла туда, а я отправилась с ней. Я видела венки на столбах, я видела покосившийся гигантский платан, вывороченный пласт земли, торчащие корни, голые, засыхающие ветви. Другой платан, который тогда почти совсем упал, спилили. Дорога точь в точь такая, какой мне ее много раз описывала Наташа, во всех деталях, и я знала ее задолго до того, как увидела. Я узнала то место, где погибла Надя, я нашла большой платан с огромной уродливой раной на стволе, куда врезалась машина Лактионова, я поняла, где стояла Наташа, когда создавала ту картину. Я успела изведать много личных катастроф, Слава, мне часто случалось наблюдать за чужими, но мне никогда еще не доводилось видеть нерожденный конец света. Сейчас я уже вполне реально понимаю, что бы могло произойти, не вмешайся Наташа… но я не понимаю, что может произойти теперь, и исходящую от нее опасность я чувствую на ощупь, но слепо, не видя ее, не зная ее границ и форм, и степени силы. А сама дорога теперь не вызывает никаких чувств, разве что печаль, но и та вызвана только знанием прошлого, а так — это просто асфальт без чувств, желаний и угрозы, и машины ездят по ней так же, как и по миллионам других дорог.

Наташа долго стояла там, думала о чем-то, и на ее лице было сожаление, истинная природа которого мне неизвестна, и она смотрела на асфальтовую ленту с пугающей пристальностью, как смотрят в очень темную воду пруда, пытаясь разглядеть дно. Один раз она опустилась и дотронулась до асфальта ладонью. Я спросила ее, зачем она это сделала, но Наташа не ответила. И вообще, сложилось такое впечатление, будто все окружающее, включая и меня, попросту исчезло, осталась только дорога. Домой она вернулась молчаливая, задумчивая, и глупо было бы обманывать себя тем, что это состояние вызвано лишь связанными с тем местом болезненными воспоминаниями. И все то время, что мы жили в одной квартире (слава богу, мне удалось уговорить ее снять новую, а не возвращаться в пустующую старую), она все чаще и чаще ходила на Дорогу. В конце концов она стала ходить туда каждый день. Наташа ничего там не делает, Слава, и я не знаю, для чего она туда ходит. Она просто стоит и смотрит на нее, долго стоит. И это, по-моему, хуже всего. Я исправно сопровождаю ее, хотя ей это очень не нравится. Вначале Наташа намекала мне, чтобы я оставила ее в покое, потом сказала это открытым текстом, в конце концов даже попыталась угрожать — не сама Наташа, которую я знала, а то, в чем Наташа то и дело растворяется бесследно. В ответ я безмятежно продемонстрировала ей комбинацию из трех пальцев на обеих руках. Вот тогда она впервые потребовала, чтобы я уехала, но сделала это неуверенно и даже виновато, а потом вдруг стала самой собой, посмотрела на Дорогу с ужасом и потянула меня за руку:

— Господи, Вита, пойдем, пожалуйста, домой.

Картину, в которую Наташа заперла моего демона, она куда-то унесла и спрятала, и это очень плохо. Я прекрасно понимаю, что если Наташи не останется совсем, то, что будет вместо нее, сможет использовать эту картину для того, чтобы избавиться от моего навязчивого покровительства, и я понимаю, что со мной может произойти нечто в сотню раз худшее, чем было в Зеленодольске, хотя, казалось бы, хуже уже быть не может. Кстати, она постоянно выспрашивает меня о том, что тогда произошло, какие я испытывала ощущения, что видела, слышала, как думала, знала ли, что происходит извне, она хочет знать все детально, и из-за этого у нас тоже уже много раз вспыхивали ссоры, потому что я на эту тему говорить не хочу.

Она снова рисует, и я не могу ей помешать. Предметы, пейзажи — в реалистичной манере, очень красивые, очень точные… но как и в Зеленодольске, смотреть на них невозможно — на всем отвратительный, видимый не глазами, но сердцем жуткий налет, здесь ассоциации и крови, и смерти, и всех худших человеческих качеств, и что-то вообще невообразимо омерзительное, словно жирные черви, копошащиеся в глазах трупа, — никогда этого не видела, но, думается, сравниваю правильно. Я не знаю, рисует ли она уже людей — я, во всяком случае, этого пока не видела, и знакомых рисунков не находила. Но несколько раз я находила дома остатки пепла — она сжигала какие-то из своих картин. На все мои вопросы Наташа недоуменно пожимает плечами. Иногда улыбается — то с оттенком снисходительности, то зло. Я не могу контролировать ее постоянно, потому что устроилась на работу в мебельный магазин, и три дня в неделю меня не бывает дома допоздна. Другого выхода не было — деньги подходят к концу, а брать их у Наташи мне не хочется, хотя она иногда предлагает, — чем быстрее они у нее будут заканчиваться, тем чаще она будет отправляться за новыми. Где она их берет, где?!

Иногда она создает на бумаге нечто знакомое, похожее на те самые жуткие образы, которые мне доводилось видеть на ее картинах, но это происходит дома, где нет никаких натур, и ни один из этих рисунков она не закончила — ни с того, ни с сего вдруг бросала карандаш или кисть, рвала рисунок в мелкие клочья и ругалась с боцманской изощренностью. Наташа ни разу ничего не объяснила, но я подозреваю, что она пытается нарисовать что-то из себя, и у нее не получается. Какую цель она преследует? Я пыталась поговорить с ней об этом, когда Наташа была обычной, и она, нахмурившись, пробормотала: