Оксана Бердочкина - Звездочет поневоле

Здесь Опер до жути расхохотался, вглядевшись в оголтелое лицо Волчия, он был счастлив, что все же сумел увести собеседника в особенный промежуток придуманного им времени. Перегорела лампочка, и в комнате стало менее ярко. Оба закурили, бурча на центральную нервную систему, возмущенно напоминая друг другу, что вредит здоровью абсолютно все, даже включенные мониторы, как бы попрекая меня за умысел.

– Вот вредители! Бизнес крови… – с завистью воскликнул Волчий, переживая, что вот здесь, к сожалению, уже опоздал, вслед пробормотал что-то только ему понятное, неудобно подпрыгнув, поправил на себе зимнее пальто. «Мне нужно вспомнить этого человека», – неуверенно подумал человек с серой душой. Зеркала отражали ожиданье дальнейших рассказов. Бурно теснились последующие реплики. Через секунду внесли чай. Крепкий пробивающий чай. Опер затянул расслабленную лямку, забив угол рубашки обратно в штаны, отодвинул старое кофе и дико скорчился при виде надоевшего ему финика. Вечер сделался приятным. Финики лежали ровно, один к одному, минуя всякую погрешность, чересчур бережно. Ни один из находящихся в комнате не задумывался о том, что их стоит попробовать снова. Лишь тот, кому велели внести судьбоносный чай, тяжко мечтал об их исчезновении уже после того, как чашечка вернется в кухню.

– Теперь уж сам вспоминай! – со злом заключил Волчий, бросив телефон в карман. – Не то все! Все не то! Что за люди?! Мы им пузырьки с нефтью, а они нам несколько фур кроссовок на одну ногу. Жулики голодные, опять недоглядели! Так все и продали, неучи.

– Смотри Волчий, жарким летом банки лопаются, будет вам всем дуля! –

Опер поднял в воздух сжатую в кулак руку, и, содрогаясь всем телом, не сводил тяжелого взгляда с собеседника, на что Волчий ответил поджатием ног, словно дитя, утопая в меховом воротнике своего зимнего пальто.

– А что? Я – не банк! – испуганно оправдывался Волчий.

– Чуть раскопай могилку, так все под землю и провалится. Вспомни карман Антиквара, далеко ушел? Лучше бы с фламандцами дружил и уже сюда не дергался. Глядишь, не отобрали бы ничего. А так что? Полно сценаристов, и далеко же за идеей не ходят – сами себя за хвосты дергают.

Опер снова расхохотался, глядя в обиженного Волчия, тем временем подумав про себя: «А мне что? Как ни крути, а на хлеб не намазывается».

– Ммм… Рыли, рыли, ночи не спали, дела перетаскивали, грехи наматывали. Грыжи в душах, а теперь что? Делись? – Волчий вздохнул, ощутив в себе далекую лень, давно сразившую все жизненно важные азарты, например борьбу. Смело сказав собеседнику: «Согласен. Утомлен. Сытость, Опер, дело темное. На ближайшие „века – сеансы“ мне билета не достать».

«Сахарница… чтоб ее», – прорычал Сахарный, глядя в свое домашнее мастерство. Наутро Шуга обивал мебель зеленым бархатом, беспечно плюнув в метель наступившего ему на горло ледяного понедельника. За окном вертелся снег – один из последних в этом сезоне. Казалось ему, что в этом году весна придет слишком быстро. Звук зимнего дворника был одним из самых любимых звуков Сахарного. «Я работаю ранним утром, и человек в моем дворе работает вместе со мной. В тюрьме я научился изготавливать обувь, позже реставрировать мебель. Я люблю тяжелый зеленый цвет в хорошем бархате, и я использую его в данный момент. Я покупаю любимые книги, и по возможности изменяю переплеты любых понравившихся мне изданий, заточая их все в ту же ткань. Интересно, что я двигаюсь вдоль своей жизни – заведомо уничтожая многообразный профиль движения. В моем тайнике есть три пары отличных ботинок, я изготовил их для себя на долгую старость, чтобы выходить в скользкий город за хлебом, в момент моей страшной немощи и одиночества. Да, обувь – мое удобство, и оно особенное, таких не найти на витринах, таких не сыскать у башмачников однодневок». Разогнув спину, Шуга закончил работу над креслом, оставив все мысли под отбивкой изделия. Вскипел чайник, и Петр надгрыз ручку фарфоровой чашечки, перелетев поближе к свежему апельсину. Резвясь на кожице цитруса, напевал себе под нос о том, какой Петя честный и не жадный. Шуга расставил посуду к завтраку, поменяв старые приборы на те, коими еще ни разу не пользовался. Мягкий до необыкновенного вкус приготовленной печенки перебил запах по-новому меблированной комнаты. Он остановил себя, заметив, что его руки трясутся при виде еды. «Спокойно, Шуга. Ты просто голоден, а значит, хорошо поработал».

Утро спровоцировало «Вешайтесь Все» на очередную сенсацию. Сегодня к одиннадцати он ждет в гости очень сладкого ему человека. Ключ играет в конструктор, сопя от напряженья – концентрируется на деталях и вариациях. «Вешайтесь Все» заранее метнулся мимо стола, захватив одну из деталей и припрятав ее в карман, сделался очень недовольным.

– Надоело играть во взрослую жизнь? Опять суета, лишенная должного смысла, стала твоим последним кумиром?

– Ай, – промямлил Ключ, не смея отрываться. – Плевал я… Столько страшных событий, и еще этот мрачный понедельник по-горькому пудрит мне голову. Я уже продумал наше дальнейшее развитие дел, обещаю: все это принесет нам оправданную прибыль и, уж поверь, без внезапный последствий. Наконец уйдем от пустых вложений.

– Неустойчивая вассальная лестница отвлекает от медитации. Ты уже подготовил разговор с Лиловой Госпожой?

– Боюсь отказа… Надо бы чего перечитать, а так, глядишь, к лету унесется в Дюссельдорф, как и сговаривали. Письма у нее в руках. Письма… – Ключ нахмурился, погружаясь в коридоры памяти. – Она отыщет этого уже не молодого студента. И все забудется.

– Отыщет, и все забудется, а дальше что?

– Дальше… Разберемся, главное, что тайная связь «У» будет отведена. И на нашей доске остается не так много фигур, как кажется.

Ключ чмокнул себя по ладошке, плавно задействовав руку, словно провожая надоевшее ему вмешательство. В эту минуту «Вешайтесь Все» не любил Ключа, и не потому что он таков, а оттого, что именно на «Вешайтесь Все» висел скорый груз насильственной смерти. Ему не нравились его задания. Правда, иногда он все же осмеливался осознавать, что ему все равно, и как же это все неизбежно на фоне данного ему времени. Так уже не раз происходило в нем, когда, представляя заведомый выстрел, он неожиданно уставал, воспринимая реальность как критический момент своего жизненного цикла, либо как неопределенное чувство вины. Шло время, и ему вспоминался путь солнца, он проводил параллели, безвозвратно вскрывая ядовитую ампулу. Ключ только вдохнет и уже настрочено заключенье: «Как жаль, но все ж через сердце». Бывало «Вешайтесь Все» ловил его каждое движение, тщательно запоминая, Ключа мысленно фотографировал. Воображал, что этой погрешности вскоре не станет. Иногда торопился, желая в секунду расправиться с ним, правда, очень искусно останавливал свою слабость, в тайне заключая про себя: «Ничего, скоро я тебя вытолкаю».