Олег Лукошин - Наше счастье украли цыгане

Дед отступил на два шага, предоставляя парню свободу действий, а дорогой мой и нежный Алёша, слегка пригнувшись, спокойно и уверенно, словно всю жизнь так делал, врезал отцу (который статус этот только что поставил под сомнение) в живот. Видимо, в солнечное сплетение, потому что после этого короткого движения бормотания из директорских уст прекратились, а раздался лишь хрипло-свистящий стон. Пахомов сразу как-то опал, безвольно позволил Алексею поднять себя на ноги, закинуть руку на плечо и повести в сторону родного дома.

Дед ещё с минуту постоял у дороги, а когда ночные визитёры скрылись из вида, вернулся в дом. Я услышала, как он неторопливо и рассеяно укладывается в кровать.

— Свет, спишь?

Открыла глаза. Тотчас же, ещё последние звуки не успели угаснуть. На фоне потолка — силуэт. Глаза красные, рога витые и зубы в прорези рта блестят пугающе-снежной белизной.

Чёрт!

— Господи! — брякнула неповоротливым языком.

Возглас лишь в шипение оформился. Сердечко ёкнуло и сжалось: надави слегонца — и треснет. Страх причудливый — парализующий, но завлекательный. Продлиться просится.

— Ты чего?

Существо взяло меня за руку. Прикосновение приятное, надо же. Я быстро-быстро заморгала, остатки сна отлеплялись от тела скрученной шелухой и таяли в воздухе.

— Алёша!

Он. Сидит и смотрит пристально, как психиатр. Серьёзный. И слишком даже — по крайней мере так в темноте кажется. Рыцарь печального образа.

— Ффуу!!! — выдохнула с облегчением. — А то мне уже фильмы ужасов мерещатся.

— Бывает.

— Ты давно здесь?

— Нет, только что.

— Отвёл отца? Как он?

Алёша как бы оценивающе окинул взглядом комнату. Напрягся что-то. И чего он здесь не видел?

— Ты же слышала, он мне не отец.

Я тут же что-то добавить хотела, утешающее, но потом мысли сбились и в другую сторону поскакали.

— А с чего ты взял, что я слышала?

— Ну а как знаешь, что я его домой повёл? Да и видел я тебя.

Возразить нечего. Я помолчала.

— Так ты что, расстроился типа?! — хлопнула его по плечу. — Себя жалеешь? Плюнь, не о чем! Я всю жизнь без отца живу.

От Алексея последовал очередной пристальный взгляд — озадаченный отчасти и как бы недобрый.

— Знаешь, — молвил он парой секунд позже, — а в тебе действительно нечто запредельное есть. Я вот пока не пойму, что именно и из каких сфер — но ты явно не рядовая человеческая штучка. Неспроста меня притягиваешь. Неужели тебя действительно стоит опасаться? Неужели я тебе недооценил и не понял? Что если ты и вправду катализируешь трагические события?

— Штучка… — рядом с ним, да ещё с этой его холодностью я всё своё остроумие потеряла. — Скажешь тоже, — брякнула тупо, как малолетка, которой льстит внимание старшего пацана. — Я же поддержать тебя.

Хотя разве не так оно на самом деле? Кто я, если не малолетка, которой именно внимание и льстит?

И тут же разозлилась на себя на эту бестолковость и мешковатость. Нельзя проигрывать эмоции и вставать в подчинённую позу! Ни с кем нельзя, даже с тем, кто нравится. Кого любишь.

— Ладно, дон Педро (что за дон Педро, откуда?), — выдала ему в отместку, — ступай домой плакаться. А мне баиньки пора. Ну, наххаузе, ангелочек!

Алёша усмехнулся. Всё же нравилась я ему колючей, это видно. Судя по всему, он очень раним, хоть и пытается это скрывать. Узнал мальчишечка, что отец ему не отец, вот и впал в депрессию. Ну раскройся ты, не строй из себя железного дровосека, пожалуйся — ведь не просто же так ты ко мне пришёл, ведь не чужие мы друг другу — и я к тебе ещё больше чувствами проникнусь. Трепетнее тебя прочувствую. А так холоден, как камень, циничен, как скорпион, только жало высовываешь — думаешь, у меня своего не найдётся?

— Слышала, шабашники уехали? — сменил он тему.

Вот и правильно.

— А как же!

— Знаешь, почему?

— Думаю, испугались чего-то.

Алёша покивал.

— Очень может быть.

— Хотя кого? Цыгане съехали. Милицию если только.

— И меня это интересует. А цыгане недалеко отчалили. Где-то у леса за Ольховкой встали. Видимо, их Куркин подкармливает.

— Вот оно как! Я и не знала.

— Ни в какую милицию они, кстати, не заявляли. Всех убитых втихаря похоронили. Я издалека видел, но такое впечатление, что их сейчас больше стало.

Хотела у него про Серёжу спросить, но поняла, что будет это выглядеть глупо. Да и надо определяться в предпочтениях, в конце концов. Кого-то одного в сердце пустить, я же не хочу повторять мамочкины подвиги.

— Алёш, поцелуй меня, а? — попросила вдруг.

Он помедлил чуть, но потом склонился и припал ртом. Губы у него отчаянно холодные, а зубы колючие.

— Ай! — вскрикнула я от боли.

Он отстранился.

- Клыки у тебя что ли? Чего кусаешься?!

Он вздохнул и приподнялся.

— Зря я пришёл, пожалуй, — произнёс. — Не время. И у самого настроения нет, да и ты какая-то взбалмошная. В другой раз.

И я хотела было его остановить, но почему-то не стала.

— Алёш! — успела шепнуть до того, как он исчез. — А с чего ты решил, что отец твой правду говорил? Он пьяный был, чепуху нёс. Родной он тебе, не грузись.

— Он не мой отец, а твой! — холодно бросил он, не оборачиваясь. — А я и не думал переживать о такой ерунде. Меня совсем другое беспокоит.

Хоп — и нет его в комнате.

Никогда замуж не выйду. У меня слишком мало точек соприкосновения с действительностью. Замужество — это адекватность и принятие окружающей реальности такой, какая она есть. Это смирение с обыкновенностью и превращение в посредственность.

С этим проблемы. Я сумасшедшая неврастеничка и мне это нравится. И реальность я принимаю, лишь наделяя её иррациональностью. Которой, естественно, в ней нет. Реальность скучна и одномерна, а я хочу оставаться многогранной и необычной. Даже для самой себя. Поэтому теряюсь, запутываюсь, размножаюсь в осколках воображаемых иллюзий. Либо горькое разочарование и грандиозное признание поражения ожидает меня в будущем, либо торжество абсолютной и псевдосчастливой потерянности в океане призрачности.

Я слишком слаба для бессмысленной холодности и абсурдности этого мира, но слишком сильна, чтобы смириться с ним. У этого противоречия нет выхода в позитив.

Так и вижу: мне тридцать семь, или даже сорок четыре, я еду в трамвае по городу и с ненавистью оглядываюсь на влюблённые парочки, которые мелькают тут и там. Семейные пары со смеющимися детьми и вовсе вызывают во мне приступы бешенства. В основе этих гадких эмоций, как ни печально, обыкновенная зависть. В чём себе я не признаюсь. «Ну и мамашки!» — восклицаю я про себя, а порой и вслух, когда вижу, что женщины вовсе не осаживают своих расхулиганившихся детей, а снисходительно прощают им шалости.