Олег Лукошин - Наше счастье украли цыгане

Сергей торопливо вырыл в саду яму и в предутреннюю рань, когда небо стремительно светлело, а птицы одна за другой пробуждались от ночного отдыха, мы дотащили тело Алёши до последнего его пристанища. За отрубленной головой цыгану пришлось сходить ещё раз.

— Надо же, всё не исчезают крылья, — заметил он, вернувшись. — А мне чё-то казалось, что они расплавятся.

Голова полетела в яму вслед за телом. Мне очень не хотелось, чтобы мёртвый Алёша успел одарить меня последним взглядом потухших и наверняка отчаянно страшных глаз, и к моей радости голова замерла лицом вниз, на животе. Уфф, здорово! Я всё же счастливая!

Мы наскоро закидали неглубокую могилу землёй. Я ещё и засохших сучьев сверху положила. Дай бог, черви с личинками сделают своё дело и уничтожат все останки.

Да, и в сад больше — ни ногой!

— Вот они! — встретили нас радостным окликом четверо солдат, толпившихся на крыльце и, судя по всему уже побывавших в избе. — Если Магомет не идёт к горе, то… — упиваясь собственным остроумием, заметил один из них.

— Влюблённая парочка… — ляпнул другой.

И он же пояснил товарищам:

— Ни свет, ни заря — а они уже за утехами в сад.

— Правильно майор говорил — рано утром его надо брать, — добавил третий.

— Точно! — воскликнул четвёртый.

Милые они — честно. И вообще нравятся мне мужчины в униформе.

— В чём дело, ребята? — попыталась я им улыбнуться. Вполне получилось — мастерство не пропьёшь.

— Сергей Васильев? — вместо ответа обратился к цыгану один из них, с жиденькими ребячьими усиками.

— Угу, — миролюбиво и без малого обречённо отозвался Серёжа. — Я всего лишь защищался. Я должен был. Видели бы вы, какие у него крылья за спиной раскры…

Я ущипнула его за руку и поспешила шепнуть, наклонившись к уху:

— Они не в курсе. Не по этому поводу.

— Это вы следователю будете объяснять, — сурово высказал цыганёнку советский солдат. — Вы задержаны за беспорядки. Отойдите в сторону, девушка!

Они оттеснили меня и взяли Серёжу в кольцо.

— Ну дайте я хоть вещи ему соберу! — попросила я. — Еду.

— Не положено! — последовал ответ. — Все передачи потом.

Один из них несильно ткнул цыганёнка в плечо. Процессия двинулась. Серёжа обернулся на ходу и одарил меня самым прекрасным из виденных мной мужских взглядов. За целую жизнь. В нём соревновались внутреннее достоинство и безмерная забота обо мне, остающейся одной, слабой, беззащитной.

— Не забуду тебя, Серёжа! — крикнула я этому прекрасному лицу. — Ждать тебя буду! Ты мой единственный…

Он лишь кивнул в ответ и коротко махнул рукой.

Я глядела ему вслед и чувствовала, как на меня стремительно опускается большое и гулкое отчаяние. Завыть захотелось.

Живу. Дышу. Мыслю.

Вдавлена в непонятную плотность материальных конструкций и отчаянно барахтаюсь, пытаясь осознать своё место в окружающей реальности и уяснить хоть на самую малость правила игры.

Ничего не выходит.

Я обыкновенное ничтожество. Глупое, бестолковое существо. Мне вечно суждено проигрывать. Пришла пора взглянуть в зеркало и признать, что я не то, чем кажусь сама себе. Сочетание болезненной гордыни и никчемной сущности ставит на моей личности однозначный и безапелляционный приговор: к жизни не приспособлена!

Кого я обманываю фантазиями о скорой причастности к великой литературе, великому театру и великому кинематографу? Кто меня там ждёт, кому я там нужна? Я глупая провинциальная дешёвка, у меня нет ни таланта, ни самых элементарных связей для поступления в московские вузы. Я обречена на неудачи, зависть, злорадство и беспощадное самоедство. Из таких, как я, получаются образцовые алкоголички.

Если я не решусь на принципиальный поворот, на смену курса, но полное отрицание иллюзий — я никогда не выберусь из этой зловонной трясины возвышенных творческих ожиданий. Их не будет. Светик-семицветик, девочка моя, их никогда не будет! Просыпайся, дура!

Вот уж не знаю, каким боком приклеиваются мысли о человечестве. О его пути сквозь толщи времени. О его беспощадной битве с этой холодной и всепоглощающей субстанцией. О его вечном проигрыше.

Что мне человечество, какое я имею к нему отношение?

Имею?.. Да ладно.

Вечно так: думаю не о том, мысли вразброд, вместо чёткого плана действий — абсурдный, но чарующий космизм, дымка предвечного, болезненное притяжение неразрешимой тайны жизни. Проще витать в прунах иллюзорной вечности, чем бросить один-единственный, но внятный взгляд на собственную ничтожную жизнь.

Ничего, ничего. Взгляд уже сформирован, предвечное отступает, клочковатая и корявая жизнь торжествует. Это не иначе как прозрение. Я непременно выздоровею.

И всё же: сколько страсти, огня, дикой энергии и совершенно безудержной жажды живёт в этих согбенных под тоннами страха человеках, если они с такой необъяснимой настойчивостью передают друг другу эстафетную палочку жизни! Может внутри них — внутри нас! — живёт закодированная и никем в отдельности не понимаемая информация о том, что ожидается в конце пути?

Может, в сумме все мы знаем нечто совершенно удивительное и волшебное?! Нечто вроде того, что надо просто перетерпеть, переждать весь этот гнёт времени, не сдаваться, бороться за себя и своих детёнышей, всеми силами и всем бессилием удерживать эту крохотную искру жизни, что так и норовит погаснуть под любым дуновением — и тогда, в самом конце, через какое-то совершенно немыслимое количество лет придёт облегчение!

Придёт перерождение, трансформация во что-то гораздо более величественное и правильное, чем мы являемся сейчас! Придёт момент, ради которого мы и появились на свет!

Лучезарный момент освобождения…

Сомнений нет: пора сдаваться. Ты безнадёжна, придурошная!

Я стояла посередине площади. Напротив сельсовета. Почти не помнила, как добралась сюда. Словно захотела — и перенеслась. А вдруг так оно и было?

Площадь — слишком громко сказано. Небольшой пустырь, квадрат в центре деревни. Сейчас он вообще казался ничтожно маленьким. И как я этой малости не замечала раньше? Здесь всё крохотное: люди, деревни, города, мир этот.

Несколько человек — пара старух, тройка осоловевших мужичков, пацан на велосипеде. Солдатик у дверей сельсовета. То ли на посту, то ли просто о крыльцо плечом опёрся. И не смотрят на меня. Если только так, походя.

Ну а какая разница? Я готова раскрыть душу перед самым последним человеком на земле. Не в том положении, чтобы выбирать аудиторию.

— Люди добрые! — эге, а голос-то хриплый, дрожащий. Скрип тележный, а не голос. Где же твой звонкий вопль, Светочка? Где твоя хвалёная бодрость?

— Я должна объясниться перед вами. Покаяться. Прощения попросить.