Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь

Любовь? Нет, любви не было, если не считать детскую любовь к Катюше из седьмого "Б". Мы даже встречались, между прочим, какое-то время, а теперь она фотомодель в Берлине. Так что я в детстве закадрил модель, круто, да?

Девушки и женщины у меня, разумеется, были.

Любви вот только не было.

— …так она мне и говорит: давай, мол, заведем ребенка. А я ей в ответ: а давай! Чего ему на улице мерзнуть?

Все заржали. А мне было не смешно.

Слишком уж для меня близким был анекдот. Как-то слишком хорошо, чтобы над этим смеяться, я помнил свои двенадцать лет и холодную обреченность, сквозившую по обезлюдевшему — казалось — городу. Смеяться над серым дождем и серыми же тенями, заменяющими людей в стылом городе? Или над человеком, отшутившимся, спрыгнувшем со скользкой темы, но по сути — отказывающимся принимать ответственность за ребенка? По сути — самому являющимся ребенком?

Вот как я, к примеру...

Смеяться над собой? Не располагал к этому звучащий из колонок голос Цоя. И каким-то сплошным издевательством, петлей Мебиуса звучали слова «Мой магнитофон скрипит о радостях дня». Или «хрипит», я уже не помню.

Я отвел взгляд от стопки аудиокассет, задумавшись.

А ведь следующее поколение понятия не будет иметь, что такое аудиокассета. И будут хохотать в голос и недоверчиво качать головой, услышав от нас, что когда-то с аудиокассет грузились компьютерные игры.

А зато о Цое будут иметь понятие. Почему-то мне в это верилось.

— «Когда твоя девушка больна... на вечеринку один...» — подпевал я одними губами, глядя на нее.

Пили портвейн.

Она сидела на тумбочке около двери. Рядом с ней сновали другие люди, озабоченные одними и теми же идеями, объединенные одной и той же музыкой, а еще — достаточным количеством портвейна. Я знал, что скоро достанут гитару, и тогда начнется самое главное, — фанатичный порыв множества личностей трансформируется в нестройную и фальшивую, но идущую от чистого сердца песню. Песни. Я тоже, кстати, буду петь и играть. Если, конечно, смогу – я уже был изрядно пьян.

Я видел, что у той девушки был фанатизм, было и сердце.

Но она была слепым пятном в этой квартире, — чья это, кстати, квартира и как я сюда вообще попал? Не помню.

Я, немного пошатнувшись, встал. Подошел к девушке.

— Идем к нам, — предложил я, опершись рукой о стену с выцветшими обоями.

— Спасибо, не хочу, — вежливо, но твердо ответила она. Это, по сути, было равно посылу нахрен.

— Может, выпить чего принести? — не отставал я.

— Нет, не надо, спасибо.

Я присел рядом, — она чуть подвинулась, — закурил. Предложил ей сигарету.

Она отказалась.

Помолчали.

— Может тогда…

— Не стоит.

Я вздохнул.

— Как насчет потрахаться на лестнице?

— Конечно, — легко согласилась она. — Почему нет.

Девушки — это поджанр фантастики. Они погружают тебя в мир чувственных иллюзий и приторной лжи, но обыгрывают это так умело, что фальшь ни в отношениях, ни в сексе почти не видна. А если и видна — то ты простишь. Потому что тебе очень нравится актриса.

Фактически, ты от нее в восторге.

Сознайтесь — многие фильмы мы смотрим из-за внешнего обаяния актеров. И если они очень нам симпатичны, то ни одна крупица подчас крохотного таланта не останется незамеченной.

Эта же — была жутко талантливой актрисой.

И, как ни странно, я по сей день не знаю, как ее зовут. Все звали ее Мора. Ну я тогда и подумал — черт с ней, ну Мора и Мора. Отсутствие осведомленности о паспортных данных друг друга не мешало нам регулярно трахаться.

В какой-то момент, мне кажется, я ее даже любил.

А потом послал. Или нет, — это она меня послала.

Потому что появился Димка, и вместе с ним…

Да нахрен я буду что-то объяснять. Я ребенок, и у меня получится смешно. Дети всегда смешно объясняют взрослым очевидные вещи, отчего взрослые никогда этих вещей не замечают. Им слишком смешно. И наверное — стыдно.

Так что просто — появился Димка. А Мора оказалась к этому не готова.

Да нет, что это я. Не в Димке было дело. Скорее всего, дело в том, что готова-то как раз Мора была ко всему на свете.

Ко всему, кроме — как выяснилось — любви.

И винить ее не в чем. Она родилась для одиночества. Наверное, она меня тоже по-своему любила. Но проблема была в понимании любви. То, что я называл любовью, было для нее пустым звуком и ненужными проблемами. Ну, и наоборот, соответственно.

Люди расстаются тогда, когда понимают, что они якобы "не сошлись характерами". Лгут сами себе. Они просто не до конца определились с природой своих отношений.

Не разобрались в терминологии.

А потом хотят спилить болгаркой все замки на пешеходном мосту к острову.

Это, наверное, единственный возможный ответ на то, что пленку твоего любительского кино грубо срезали ножницами. На этом фильм останавливается. Никакой внятной концовки, никаких сюжетных поворотов. И даже очарование актрисы куда-то пропадает.

Из людей, раз за разом переживающих подобное, получаются хорошие циничные кинокритики.

И каждый критик хочет спилить болгаркой замки на мосту к острову, по глазам видно. Не помню, я говорил?

Не понимаю, почему я чувствую какой-то дискомфорт. Что-то не так, но я не могу понять, что именно. Кажется, мне холодно.

Димке тоже было холодно.

Кажется, я просыпаюсь.

И это – больно.

Я проснулся от дикого холода, - умудрился заснуть на качелях. Остров был таким же, как и до моего беспамятства, но теперь настроение его было испорчено, он веял отчужденностью. Холод принялся за меня очень серьезно, — судя по всему, он шел уже около часа. Часов у меня не было, и сколько я проспал, не знал.

Мне стало вдруг очень страшно. Я понял, что уже не чувствую лица и ног, кончики пальцев, которыми я коснулся замерзшего лица, напоминающего на ощупь резину, неприятно пощипывало. Я попытался встать и уйти, но ничего не вышло. Впечатление было такое, что вместо моих ног мне приделали деревянные неровные обрубки, и каждый шаг отзывался в моей горящей голове, в которую словно кто-то медленно, но целенаправленно вкручивал штопор, гулким стоном.

Вот и все, - мелькнула в голове мысль. Никаких эмоций.

Все.

Я упал, успел рефлекторно выставить вперед руки. Упал на ладони…

…и мне стало ясно — такую боль терпеть невозможно.

Я застонал.

Вот я жил себе в городе на Днепре. Город насчитывает миллион с чем-то жителей, и все они разбросаны по высотным пулям, нацеленным в брюхо неба, расположенным на двух берегах вечной реки, этот миллион с чем-то в большинстве своем по ночам мирно спит. А я сейчас — между этих берегов, один. Может, за эту наглость и наказан?

Но не это сейчас заботило меня. Почему-то в этот момент сквозь красные вспышки боли и стук страха в висках я совершенно не думал ни о чем, кроме одного — зачем это, черт побери, нужно острову?