Далия Трускиновская - Пьесы

Инокиня Марфа. Перевезли меня в другую обитель, в Горицы. Тут вроде полегче, не такой строгий надзор. Господи, может, я оживать начала?

Старица Марфа. Счастье-то какое! Я сынка вымолила! Мишенька у меня! Мишенька богоданный! Михайло Федорович! Счастье-то, счастье — любимому мужу сынка родить!

И тут старица с инокиней исчезают, появляется Марина.

Марина.Я иду по галерее одна, мне шесть лет, или семь… Я убежала от всех, и теперь я уже никогда не узнаю, чей это был замок и чьи портреты. Они висят на стене, большие, темные, и в каждой золоченой раме — фигура в человеческий рост, мужчина или женщина, в бархате или в парче, и все лица — высокомерны и надменны. Острый длинный ветер проносится по галерее, мне становится страшно — ведь они такие большие, они могут сойти вниз, а я такая маленькая! Но я не плачу, я прячусь в оконную амбразуру, и там меня отыскивает няня. Они тихо ругает меня за бегство, а я спрашиваю ее: кто эти паны и пани? Это короли и королевы? Няня не знает, она тоже тут впервые, но полагает, что именно так — это могут быть только короли и королевы в роскошных нарядах и увенчанные сверкающими камнями. Я спрашиваю: няня, а когда я вырасту, я буду королевой? И она отвечает, для этого, моя паненка, нужно, чтобы на тебе женился пан король. Мне это кажется неправильным — я не понимаю, зачем паненки выходят замуж за толстых усатых краснолицых панов с вислыми усами, и я пытаюсь выяснить — нет ли другого способа. Но другого способа нет, и няня меня утешает: пана короля мы потом прогоним, но панна Марина сперва родит себе маленького королевича. Если у пани королевы есть маленький королевич, то она уже может править и без пана короля. А если нет? Тогда ей лучше всего уйти в монастырь и стать невестой Божьей... Я видела Божьих невест, они одеты совсем плохо, я так не хочу — и начинаю громко плакать. Няня не знает, как меня утешить, и обещает всякие чудеса, и расшитые жемчугом платья, и большие изумрудные кресты на грудь, и кружевные наколки, и новые башмачки, и постельных собачек... и маленького королевича...

Марина исчезает, зато появляется инокиня Марфа.

Инокиня Марфа. Дивно — день за днем проходит, и на душе все светлее и светлее — я сознаю, что в смирении своем дошла до предела. Кто еще до того смирился, что и дитя не оплакивает, а твердит: на все-де воля Божья? Я, я! Господи, я ведь заслужила награду? Господи, не за братцев прошу — не пропадут мои братцы, и с прочей родней ничего уж не случится. Господи, не хлеба насущного прошу — куда он денется, этот хлеб?

Должна же быть награда, Господи. За все мое страдание безропотное должна быть награда. Я покорной женой была, покорнее и быть нельзя! Я никого и словом не обидела — лишнее слово боялась сказать! А тут, в келье, страх мой все тает, тает… отвага рождается. Чтобы о таком чуде просить — нужна отвага. Дерзновение! Господи, ты ведь должен меня наградить! Господи, верни сыночка!

Старица Марфа. Выжил, выжил, опасную пору перерос! Четверых сынков похоронила, Господи, этот — жив, цел! Мишенька — такой разумник, такой ангел кроткий. Доселе таких детей еще не бывало! Федор Никитич мой на него не налюбуется. Федор Никитич…

Понять бы, что он задумал…

Парсуну поздно вечером в дом привезли, отнесли в его покои. Кто, для чего писал — того мне муж не сказал. Я вошла, увидела. Федор Никитич мой был на ней как живой — и улыбка его ласковая, и кафтан, что в моей светлице шили и расшивали. Наверху, над головой по дуге, по темному полю, выписаны были золотом буквы «Федор Романов — государь всея Руси». Я чуть разума не лишилась. Как это, думаю, Господи, как это? И бегом из горницы.

Это что же? Коли муж в цари метит, так и наш Мишенька царевичем будет?

Нет — крикнула я, нет! И выбежала из горницы. Чего ты испугалась вдруг, голубушка моя, — ласково спросил муж. А я и вымолвить боялась — опасно быть на Руси царевичем. Вот покойный царь Иван родное детище, царевича Ивана Ивановича сам, своей рукой, убил, все знают. А маленький царевич Дмитрий? Жил себе с царицей Марьей в Угличе, и туда враг добрался, ножиком царевича зарезали. Матери-то каково! Но муж выспросил и посмеялся над моими страхами. Прежде всего, Аксиньюшка, подумать надобно — велел он. Государь Иван Божьим попущением и за грехи наши нами правил, он столько народу собственной рукой порешил, что и родного сына миновать не мог. Но второго такого государя уже не будет. А что до Дмитрия — какой же он царевич? Государь Иван мать его, Марью из рода Нагих, не под венец вел, а жил с нею по молитве, из-за телесной надобности. Это только родня ее считала младенца истинным царевичем. Хотя отравить его пытались, кто — неведомо. А погиб из-за бабьей дурости — кто ж больному дитяти ножик в руки дает?

Я поверила.

Инокиня Марфа.А я все молюсь, все прошу чуда, а я все молюсь… Что мне, грешной, другое остается. Молиться. И думать — вот сейчас Митеньке бы уж стукнуло шестнадцать, искали бы ему невесту… то-то бы свах вокруг вилось! То-то бы бояре засуетились, всяк бы про своих дочек и племянниц толковал!.. Думаю — и чудится, что мысли мои плоть обретают, и голоса в голове звучат, и все Митеньку моего хвалят…

Старица Марфа. Государь Федор Иванович на Святки скончался… Думали, вдова его, царица Ирина, на царство взойдет. А она пожелала принять постриг и затвориться в обители. Тогда вспомнили, чья она сестра. Бориску Годунова вспомнили, и как он при покойном государе все дела вершил. Народ побежал к Новодевичьему, встал под окошком кельи, вопил: помилуй нас, матушка царица, дай нам на царство своего брата! И Земский собор приговорил — быть царем цареву шурину Бориске Годунову.

А у нас в дворне человек появился — молодой, Григорием звать, на что муж его с нашими людьми поселил — непонятно. Сказывали, тот Григорий по-польски говорит, латинские книжки читает. На что он нам?

Я, оставшись с мужем в спальне, обо всем спросила.

Григорий человек не простой, он царской крови, — так сказал муж. Покойный государь немало девок попортил, царствие ему небесное. Коли которая рожала — у той дитя отнимали и убивали, да и сама пропадала. А тут девка хорошего рода, ее спрятали, тайно родила, дитя выросло. Не чужое, чай. Мы покойному государю ближайшая родня — так сказал мой Федор Никитич. Батюшка, Никита Романыч, покойной царице Настасье — родной брат, и государь Федор Иванович — мне двоюродный. И этот Григорий покойному государю Федору — родной брат. Глядишь, и пригодится…

Как же пригодится, когда у нас Годунов в цари попал, а потом передаст трон своему сыну Федору? — так спросила я. Увидишь, голубка, — ответил муж. И тут он меня приласкал, и я про эти дела думать забыла.